Пауль Госсен - Клуб любителей фантастики, 2011
— Барррдак, — обиженно проворчал посол, передразнивая доктора. — Подумаешь, барррдак. Вы ещё ни видели настоящего бардака, господин доктор. Барррдак!
Он был полон решимости. Полным решимости взглядом он обвёл гаражное помещение, и руки у него опустились. Ящики, контейнеры и как попало сваленные вдоль стен коробки с экспедиционными трофеями громоздились перед ним, подобно горам Майомбе.
— Барррдак! — в третий и последний раз повторил посол, уже без прежнего апломба.
Он переступил с ноги на ногу и едва не подпрыгнул на месте. По привычке Юрий Петрович расхаживал по территории посольства в одних носках. Левый носок был продран на пятке, и вот в эту голую пятку и впился сухой и очень острый шип. Вот чёрт! Прыгая на одной ноге, Усольцев добрался до контейнера, рухнул на него и задрал ногу на колено. Шип был длинный, чёрный, с косым деревянистым основанием. Посол никогда раньше не видел таких шипов и понятия не имел, от какого он растения. Скверно, если от ядовитого… Ранка была круглая, кожа вокруг неё покраснела и начала припухать. Чёрт бы побрал этого доктора с его барррдаком!
Он попробовал приподняться, но тут же, охнув, опустился обратно на контейнер. Боль была такая, будто в пятку воткнули раскалённый металлический стержень и с садистским удовольствием повернули там. Чёрт, чёрт, чёрт! Что же делать? Медицинский спирт… девяностопроцентный… в такой круглой градированной бутылке… в запасной аптечке… где-то здесь, в гараже…
Юрий Петрович кое-как поднялся на здоровую ногу и попрыгал туда, где, как ему казалось, в последний раз видел запасную о аптечку. На то, чтобы найти её, ушло не cj менее получаса. Он уже совсем было отчаялся, как вдруг удача улыбалась ему Пожелтевшая аптечка отыскалась в коробке, под книгами и старым тряпьём. К счастью, бутылка была на месте.
Он долго сидел на пустых канистрах, плескал в ладонь быстро испаряющуюся жидкость и обильно смачивал ею голую пятку в большом разрыве носка. Пятка раздулась и была горячая, как сковорода… Вот уж скверно так скверно. Надо показать шип доктору, когда он вернётся… А, чёрт, я же его выбросил. Или посеял. Выбросил или посеял. Пошарить на полу… Не хватает ещё рукой пораниться… Придётся всё-таки найти этот шип…
Покончив с дезинфекцией, Юрий Петрович вынул из кармана большой скомканный и не очень чистый носовой платок и кое-как замотал им рану. Осторожно попробовал наступить на ногу, — боль оказалась не такой уж и сильной, — и захромал к коробкам с экспедиционным барахлом. Но сколько он ни искал, шипа нигде не было. Наверно, завалился между коробками. В жизни больше к ним не притронусь! Доктор их привёз, вот он пусть с ними и разбирается, не без злорадства решил Юрий Петрович. Ему припомнилось, что в кабинете оставалось ещё немного коньяка, и это приободрило его.
Он вышел под солнце и сощурился. На пыльные каменные плитки невозможно было смотреть. Он прикрыл глаза, чувствуя, как наливаются височные доли и особенно ложа глазных яблок тупой болью, и огромные радужные круги поплыли у него под веками. Почти на ощупь он доковылял до веранды, не без труда одолел три ступеньки и повернул ручку на стеклянной двери.
В прихожей на полу сиротливо валялись туфли. И дёрнуло же меня выйти во двор без них! Он опустился на низкую скамеечку и попробовал натянуть туфлю, но пятку раздуло так, что об этом нечего было и мечтать. Прямо золушкин башмачок какой-то… Из ослиного упрямства он всё же надел туфлю, насколько это оказалось возможным, после чего, кряхтя, поднялся и, ступая на носок, шаркая, как старик, потащился наверх. Там он направился прямиком к зеркальному бару.
Запахло хорошим французским коньяком.
А доктор ещё говорит, почему я так много пью!
В течение дня ранка почти не беспокоила Юрия Петровича, и он уж было начал думать, что обошлось. Но к вечеру ему вдруг стало по-настоящему худо. Сначала его охватил жар, потом озноб, потом жар и озноб одновременно. Он больше не сомневался в том, что шип был ядовитый. Или отравленный туземными охотниками, что ещё хуже. Он проглотил несколько горьких таблеток и забрался под все одеяла, какие только нашлись в посольстве. Лязгая зубами и покрываясь испариной, он проклинал доктора, которого вечно нет на месте, когда он нужен. Временами он впадал в горячечный бред, и ему начинала мерещиться всякая чертовщина. А всё доктор, будь он неладен со своими россказнями!..
Во втором или третьем часу ночи бред прекратился, и Юрий Петрович, обессиленный, уснул. Он проспал почти двенадцать часов и до следующего вечера чувствовал себя вполне сносно. Только всё время хотелось пить. Нога почти не болела. Ночью, однако, его свалил очередной приступ болезни с новой порцией горячечной бреда, ещё более устрашающего, чем накануне. Видения были такими жуткими, что посол начал опасаться за свой рассудок. Особенно его встревожило то, что некоторые видения сопровождались сомнамбулизмом. Так, после короткого периода полного беспамятства, он вдруг очнулся и обнаружил, что, вместо того чтобы лежать под тремя одеялами в своей постели на втором этаже посольского особняка, стоит в одних носках в гараже как раз возле тех коробок, где наступил на злосчастный шип! Это так напутало его, что он опрометью кинулся вон из гаража.
Постепенно болезнь отступала, но возник новый повод для беспокойства. Юрий Петрович начал замечать, что в его поведении медленно, но неуклонно происходят странные изменения. Всё чаще он впадал в какое-то неподвижное оцепенение. Его непрерывно мучила жажда, причём к кипячёной воде он стал испытывать необъяснимое отвращение (она казалась ему совершенно безвкусной), предпочитая сырую воду из-под крана, против чего восставали все правила гигиены и санитарии! Коньяк, без которого раньше посол не обходился и дня, теперь вызывал у него тошноту. Потом ему пришла в голову странная идея (кажется, он где-то читал или слышал об этом), что, если обмазать ранку от шипа свежей болотной жижей, она быстрее заживёт. Ему нестерпимо захотелось сунуть ногу в почву — и стоять так часами, наслаждаясь приятной тенью и шумом листвы над головой…
Теперь он не сомневался: виной всему туземная лихорадка, о которой говорил доктор. Месяц назад доктор, вернувшись из очередной экспедиции в джунгли, взахлёб рассказывал о деревне, жителей которой поразила странная болезнь. Они бредили какой-то угрозой из джунглей и боялись приближаться к любому дереву, на котором были лианы. Некоторые доходили до того, что хватали в руки ножи и с остервенением рубили все лианы подряд, какие им только попадались. Когда их пытались образумить, они вырывались и кричали, что всем им угрожает страшная опасность, что в джунглях проснулся ужасный и кровожадный дух Мгембе, который поработит их, если они не сумеют противостоять ему. Приступы болезни сопровождались повышенной моторной активностью, тогда как период ремиссии, напротив, — полнейшей апатией. Болезнь длилась от двух до пяти дней, после чего проходила бесследно. Только вот что интересно, отмечал доктор, выздоровев, туземцы куда-то пропадали, скорее всего, в джунгли. Возвращались они ровно через сутки, и это было уже окончательным возвратом к нормальной жизни. Где они проводили эти сутки, доктор не знал, а деревенские старейшины, если и знали, то помалкивали.
В деревне, по рассказам доктора, был свой колдун и жертвенное место, куда туземцы время от времени приносили чашку маисовой кашицы или высушенную лапку какого-нибудь лесного зверька. Жертвенник представлял собой грубо обработанный камень с отверстием в центре, похожий на старинный мельничный жёрнов. Во время обряда инициации юноша должен был сунуть в это отверстие указательный палец, и при этом, что бы ни случилось, в его лице не должен был дрогнуть ни один мускул. В противном случае, считалось, что юноша не прошёл испытания, и его жестоко высмеивали. Доктор долго не мог понять, что же такого особенного в этом обряде, пока однажды, воспользовавшись отсутствием колдуна (старика мучил запор, и он подолгу застревал в кустах), лично не исследовал «жёрнов», в отверстии которого и обнаружил острый шип незнакомого растения.
В бредовых видениях Юрия Петровича эти россказни доктора отразились самым фантастическим образом. Ему казалось, что он где-то глубоко в джунглях не то стоит, не то сидит на корточках в мертвенно душном и мрачном месте, куда не попадает ни один солнечный луч; вокруг него вьются толстые лианы, и эти лианы покрыты острыми чёрными шипами. Лианы шевелятся, как живые, хотя в джунглях ни ветерка, и вдруг он понимает, что эти лианы — его руки, а сам он — старое, приземистое, корявое, расцвеченное лишайниками дерево, растущее с незапамятных времён в болотистой почве. Во время следующего видения ему открылось, что дерево это обладает зачатками разума и очень сильным чувством самосохранения. В удушливом тропическом мраке терпеливо поджидает оно птиц и зверей, чтобы уколоть их своими ядовитыми шипами и подчинить своей воле. После сезона дождей на лианах распускаются восхитительные цветы — крапчатые, ярко-красные с ярко-жёлтыми языками, — и с таким же восхитительным запахом тухлого мяса, привлекающим мелких зверьков… Потом лианы сохнут, съёживаются, приобретая коричневый оттенок, шипы отваливаются от них, цепляются за шкурки зверьков, и те разносят их по джунглям…
