Людмила Безусова - Зеркало Триглавы
Чародейка, не говоря ни слова, смотрела на Птаха, стоящего перед ней. Кого же она спасла в ту ночь? Может, не зря так упорствовали водяницы, пытаясь отобрать у нее этого?
— Будто вчера было, да? А ведь сколько лет минуло… Ты ведь даже не задумывалась, почему я ни капли не меняюсь, так и остаюсь бесенком-недорослем.
— Глаза отводил? Чего таился?
Птах отступил от ведьмы, уселся на невысокий пенек, пригорюнился.
Она едва удержалась — так и хотелось утешить безобидное создание, несправедливо заподозренное в тяжких провинностях. Немудрено головой ослабеть после злоключений. Может, почудилось всё в обманчивой темноте провала и зря она напраслину на невинного возводит? Ведь сколько лет рядом жили в добре и мире.
Но бесенок исподлобья кинул взгляд на чародейку — внимательный, оценивающий, усмехнулся тайком.
— Хватит лицедействовать, говори все, как есть, — опомнилась ведьма. Не будет ей покоя, если не узнает всей правды.
— Ладно, сама хотела, — вместо Птаха проявилось опаснейшее существо, связываться с которым не стоило, — только не прерывай, если что не по нраву придется.
У Людмилы неприятно засосало под ложечкой, словно в предчувствии беды. Пожалуй, лучше молча выслушать, что он расскажет, а потом решать, как быть.
— Свой счет у меня к Кащею имелся. Подобраться к нему я не смог, сколько не пытался. — Голос «бесенка» слегка подрагивал, казалось, он неимоверным усилием воли сдерживает давнюю, затаенную боль, что рвется изнутри. — Даже для меня слишком хитер и осторожен оказался, да разнеслась весть, что новая Хранительница, Баба-Яга, отпор дала лиходею. Я не поверил, хотел присмотреться к тебе, да как? Новых знакомств чураешься, дружить ни с кем не стремишься, окружилась забором и сидишь, как сыч, взаперти, без нужды нос не кажешь. Пришлось на хитрость пойти, выманить на реку. Водяному ты без надобности оказалась, это моя придумка — потолковать хотел, да не приметил «покрывала» русалочьего, раскинутого по берегу. Там бы мне и сгинуть, да не проста ты оказалась, вырвала у водяниц. Правильно не согласилась на их торг, будь уверена, цену запросили бы немалую. Не часто им такие, как я попадаются… — Птах замолчал, задумался.
— Какие? — не выдержала Людмила томительную паузу, несмотря на свое твердое решение молчать, что бы ни услышала.
В темных глазах бесенка мелькнула непонятная печаль, и он опять заговорил, быстро, сбивчиво, проглатывая окончания слов. Людмила даже не сразу поняла, что слышит хорошо знакомое:
Мы черные вороны смертного ложа,
Дыхание мертвых над ухом убийц,
И шорох шагов, и морозец по коже,
За сотней имен, одержимостей, лиц.
Скажи мне, когда это было иначе?
Мы мстили за тех, кто остался один.
Ведь боги ушли, ведь святые не зрячи,
Ведь холоден ветер забытых руин.
Мы мстили за тех, что погибли так страшно,
За тех, кого люди забыли отпеть.
Пусть месть — только снег, грязный снег, снег вчерашний —
Мы мстили за то, что не смели терпеть.
Безликие тени полудня и ночи,
Как гончие ада, учуявши кровь.
Беги, если хочешь, беги что есть мочи —
Мы рядом, мы здесь, мы появимся вновь…
— Откуда ты это знаешь? — похолодела ведьма. Многое из прошлой жизни забылось, но не стихи, особенно свои, выстраданные бессонными ночами. Они возникали в памяти снова и снова, как отражение затаенных мыслей и печалей.
— Это днем ты была ведьмой, а спящая становилась совсем другой. Говорила во сне, тосковала о чем-то, стихами вещала часто. Всякими, но эти почему-то звучали чаще всех… Словно обо мне сказано.
— Ты демон? — ужаснулась Людмила. С демонами окаянными ей ещё сталкиваться не приходилось, но метафизическое существование их она вполне допускала.
Птах закрылся лапами и затрясся в мелких корчах, невнятно всхлипывая.
— Ты плачешь?
— Глупая ты… — бесенок поднял насмешливую рожицу. — Ничего толком не зная, пытаешься свести концы с концами. А не сходятся никак… Демон… Надо же придумать.
— А разве нет?
— Мало кто по собственной воле покидает сверкающую Правь, вернее, я был единственным, кто решился отказаться от вечного благоденствия. И Макошь, и Доля счастливы, а меня тоска грызла от сладкой праздности. Хорошо там, но не для меня, куда больше мне нравилось здесь, в Яви.
— Макошь? Доля? А ты значит?..
— Недоля, — лихим полупоклоном склонил голову набок бесенок, — прошу любить и жаловать.
— Как же вернулся?
— Звездой падучей…
— Звездой? Но ведь ты бесенок.
— Это мой истинный облик — я такой и есть.
— А я на звезды всегда желание загадываю…
— Сбылось?
— Нет… — отрицательно качнула головой чародейка.
— Значит, и меня видела, — ухмыльнулся Недоля, — единым махом вниз ухнул. Макошь едва успела крикнуть напоследок, что, если погибну в Яви, то навечно. А я не мог допустить, чтобы навьи на свободу вырвались, чтобы погиб возрожденный нами мир, чтобы погубивший меня и моих ближних торжествовал победу. Думал, с Кащеем легко справлюсь, да время в Прави иначе течет — там мгновение, здесь годы. Эх, надо было его сразу убивать, как только они появились, да Макошь отговорила… Кто знал, что Триглава решит их равными нам сделать? Способные ученики оказались, а Кащей так слишком…
— Ничего не понимаю, — растерялась Людмила от сбивчивого монолога Недоли-Птаха.
— А и не надо тебе… Главное сделано… Нет Кащея больше, и баста. Будем жить… просто жить… жить…
Чародейка смотрела на раскачивающегося из стороны в сторону бесенка, беспрестанно повторяющего «жить», и чувствовала, как в душе разгорается гнев. А когда достигла точки кипения, не выдержала, кинулась к нему, затрясла его, приговаривая:
— Что ж ты, гад, нам ни разу не помог? Мы ведь не раз на краю гибели были! Что ж за нос столько водил? Чем тебе Антон помешал? — попутно отвешивала увесистые тумаки, забыв о том, что Птаху достаточно пальцами щелкнуть, чтобы её укоротить.
— Тем и отличается Явь от Прави, что здесь нескучно, — крикнул Птах, отбегая от разъяренной ведьмы. — А Антон слишком дорог тебе, чтобы оставлять его живым. Я хочу быть единственным.
— Только этого ещё не хватало… — пригладила вставшие дыбом волосы Людмила, переводя дыхание. — Весельчак… — Птах почти скрылся в лесу. — Стой… Стой, дурень! Неужели ты уйдешь просто так?
— Легко…
— Навсегда? — Бесенок выглянул из-за ближайшего дерева. Таким потерянным чародейка никогда его не видела. — Мы ведь любим тебя… Все… И Антон, и Баюн, и Тимофей… Ты нам, как младший брат стал. Неужели ты так просто откажешься от нас? Мы — нет…
Гамма эмоций отразилась на рожице Птаха: удивление, сомнение в истинности слов чародейки, а потом глаза полыхнули такой неприкрытой радостью, что Людмила не выдержала и рассмеялась в ответ.
Проскочив мимо ведьмы, бесенок с разбега прыгнул в ямину.
Ведьма ахнула, а через миг из провала, словно пушечный снаряд, вылетел громко вопящий котофей, нелепо размахивающий лапами.
— Ну, хоть так… — только и успела подумать чародейка и кинулась к приземлившемуся Баюну. Кот приподнял голову и…
…такой "игры слов" Людмила не слышала даже от Лешего.
ГЛАВА 37
— Вставай, лежебока, — потряс Антона Тимофей.
Переход от беззаботного сна к яви оказался тяжеловат. Парень с трудом сбросил вязкое оцепенение и уселся, ошалело мотая головой.
— Тимка, — обрадовался он, глядя на беспечно улыбающегося мальчишку, — ты в порядке?
— В полном…
— Сколько ж я спал?
Тимка пожал плечами.
— Ну не так чтобы долго… Я же говорил, будете, как новенькие, а ты сомневался, — кот не мог смириться с последними словами Антона, ставящими под сомнение его мастерство лекаря. — Как самочувствие?
— Что-то не очень, будто черти на мне всю ночь катались, — парень потянулся так, что хрустнули кости, коснулся горла. — Тимох, а ну-ка глянь, у меня там что-либо есть?
— Есть, — откликнулся тот минуту спустя, подозрительно долго рассматривая в наступающих сумерках шею друга. — Ой-ей-ей…
— Что? — испугался Антон. Сам-то он боли не чувствовал, хотя удушающий прессинг пальцев Птаха ощущал до сих пор.
— Щетина, как у борова, и грязь толстым слоем. Мыться надо чаще…
— Ну ты сказал… Выберемся, в бане отпарюсь. Уже и не верится, что из этих катакомб можно выкарабкаться, — хмыкнул и добавил, — без особых потерь.
— И кто тебя за язык тянет? — тихонько прицыкнул кот. — Молчание — золото.
— Ты о чем?
Не отвечая, Баюн навострил уши, прислушиваясь к крикам, доносящимся сверху.
— Людмила? — Антон задрал голову. — Туго ей там приходится? Неужели мы ничем ей не поможем? Выбраться отсюда никак?
