Иван Мроев - Дорога через миры (сборник фантастических рассказов)
Жалко только, с Марьей-искусницей увидеться не приведётся более. Зря ты, Маша, пророчила, что встретимся ещё.
И так ему горько стало, что эти вот цветастые мундиры не просто пришли на его землю, не просто хотят его убить, его — на его земле! А встали они, петухи французские, между ним и Марьею. Заслонили зазнобу его своими пушками. Своими выкриками бусурманскими её шёпот заглушили.
Так убивай же их скорей! — закричал внутри него будто чужой голос.
И он стрелял. Менял позицию, отползал, перекатывался, перезаряжал оружие. И убивал. Не всех — не всегда пуля летела, куда он хотел. Но он наносил врагу зримое опустошение. На батарее, что была перед ним, царила уже не суета, а паника. Через реку хранцам было не перебраться, а тех, кто подходил близко к тому берегу, он безжалостно расстреливал. Одно лишь беспокоило его — заряды кончались. А из роты за всё время только один посыльный и приполз — приволок лядунку с порохом да зарядов.
Но покуда было чем, Прохор стрелял. Жестоко, холодно ухмылялся — и убивал. Даже когда против него развернули отдельно пушку, ослабив тем самым огневую силу батареи, он не переставал скалиться и стрелять. И когда пушка начала бить по нему ядрами, снося кусты и разбивая столетние ивы, он продолжал, сверкая белыми зубами на почерневшем от пороха лице, перебегать с места на место, тщательно выцеливать врага и убивать.
А потом наступила темнота…
* * *Почему-то стало холодно. Стыло. Взвизгнула и сыпанула колючками в лицо метель. Но Прохор не удивился. Почему не удивился? Ведь август с утра был. Но он не удивился и тому, что не удивился. Как и тому, что куда-то идёт.
Поглубже надвинул кивер на брови. Не шапка меховая. Но и шерстяное сукно лучше, чем ничего. Затянул подбородочный ремень. Ружья не было. Это почему-то тоже было неважно.
Метель хлестнула снова. И куда он идёт? Зачем? Приказ он выполнил. Какой? Неважно. Солдат идёт. Солдат всегда идёт. «Сту-упай!» Носок держи! Ладно, не вахт-парад. Привал солдату положен. Дневка.
Прохор сел в сугроб. Сразу стало как будто теплее. И метель осталась словно наверху. Он обхватил себя руками и прилёг на бок. Без него не уйдут. Савельич, ежели что, поднимет. Ох, хаживали тогда с Кутузовым в пятом годе! Подмётки начисто стёсывали…
Но не Савельич тряс его. Ох же ты! Марья! И была на ней почему-то понёва об одной ерге — как на старухе…
— Сейчас же вставай! — прямо в ухо кричала ему баба.
Прохор устало улыбнулся:
— Ах ты, моя сладкая… Не надо меня будить. Не поднимали ещё офицеры.
— Я, я тебя поднимаю! — трясла его Марья. — Ты до меня дойти должен! Конец твоему привалу, иди ко мне, я тебя жду! Ты отдохнёшь, а я? Ты должен сам дойти!
Она ж говорила, что ещё увидимся, вспомнил Прохор. Может, и впрямь встать? Чем тут в сугробе помирать… ух, и сладка же она была!
Он поднялся на задеревеневшие ноги и пошёл. Но через некоторое время опять без сил лёг в сугроб. И опять увидел Марьино лицо. И опять встал и поплёлся. Он, кажется, знал, куда идти. Да и Марья шептала рядом: «Нам снег пройти. Снег пройти, а там и дома. Пройди, милый, я жду тебя».
И он прошёл. Зима вдруг кончилась. И за последним порывом метели вдруг та барская усадьба с тем опустелым подворьем, где они миловались тогда. И Прохор знал почему-то, что тут и есть теперь дом его. Что уступил кто-то наверху кавалеру и отставному увечному унтеру, и пришло дозволение жить ему с Марьей…
* * *«Русские стрелки рассыпались по садам и в одиночку били в наступающую густую французскую цепь и в прислугу французской артиллерии. Русские не хотели оттуда уходить ни за что, хотя, конечно, знали о неминуемой близкой смерти. В особенности между этими стрелками выделился своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнём, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал. Но он всё не унимался и замолчал только к ночи. А когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщеплённых деревьев увидали распростертого ниц и убитого ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего здесь на своём посту».
* * *Дорога от Шахуни почти не запомнилась — так слились степи, серое, моросящее мелким дождём небо, гуд и стук колес.
Первое время Шурка лишь отсыпался. Вволю, впервые с начала войны, когда и без того строгий быт лётного училища ещё больше посуровел. Спать, сладко и безмятежно, прерываясь лишь на еду и перекур! Спать сколько влезет, зная, что никто не поднимет тебя через короткие четыре часа на пост, не сдёрнет с койки сигналом тревоги, не крикнет: «Подъём!», «Становись!», «На зарядку, форма одежды номер один!»
И потому за блаженством теперешнего отдыха как-то даже забылись другие радости последних дней.
Программа обучения подошла, наконец, к долгожданному завершению, и курсантам объявили, что через несколько дней их направят на фронт.
Во-вторых, выдали новую форму взамен порыжевших от солнца и пота гимнастерок. Она была великолепна — настоящая, лётного состава, как у офицеров. К тому же повезло: удалось получить обмундирование точно по размеру, а вместо слишком большой пилотки он просто стянул другую у старшины за спиной. Форма ладно облегала фигуру, и в ней Шурка казался себе вполне грозным асом. Конечно, картину портили сержантские треугольники, а не лейтенантские кубики в петлицах. Но как раз этот недостаток Шурка и намеревался быстренько исправить в действующей армии.
Наконец, напоследок был обед — по полной фронтовой норме, как говорили. А после него все получили фотографии. Шурка получил две карточки. Ту, где они сняты все вместе с ребятами, отослал домой. А другую, где он в лётном шлеме и комбинезоне решительно смотрел в небо, и которую считал лучшей, намеревался пока сохранить, подарить первой девчонке, с которой познакомится в Москве.
И главное: по какой-то причине — возможно, за успехи в лётной подготовке — его с несколькими курсантами командировали в Москву. Где то ли формируется какая-то особая часть, то ли дадут какое-то отдельное назначение. И Шурке уже обещали увольнение на сутки!
Шурка давно-давно не был дома. Призвали его ещё до войны, в сороковом году, почти сразу после школы. И он оказался единственным из всех пацанов с Толмачёвки и окрестностей, кто попал в лётное училище.
Теперь уж все, наверное, воюют. Мать писала, что забрали весь двадцать четвёртый год с Толмачёвских переулков, с Пыжевского, Старомонетного, с Полянки и Кадашевки. А Сенька Клецков погиб под Киевом в прошлом году, Оба брата Моховых, старые враги мальчишеских лет из дома девять, пропали без вести в марте. Мать прямо не писала, но явно радовалась, что пока хоть он, Шурка, не на фронте.
Ну что ж, теперь его черёд. Сердце со сладким страхом сжималось в ожидании новой жизни, боёв, испытаний. И, конечно же, побед над фашистскими асами! Здорово было бы даже заработать какой-нибудь орден, хотя бы медаль! Вот появился бы он в родном переулке после победы! В красивой лётной форме, с орденом, с нашивками за ранения!
Он не поехал бы домой на трамвае. А так бы и отправился с вокзала пешком по Москве. Прошёл бы по Горького, вышел на Красную площадь и если бы вдруг повезло, увидел, как проезжает в Кремль Сталин. Серёжка же Плотников видел, pacсказывал…
А потом бы медленно прогулялся по Васильевскому спуску до моста, постоял немного там, посмотрел на Москва-реку и Кремль. И девушки проходящие оглядывались бы на него, желая познакомиться…
Потом перешёл бы через Канаву и двинулся бы по набережной к Якиманке. Затем налево, в Старомонетный, чтобы увидеть свою школу. Там, конечно, все упали бы: как же, Шурка Цыганов вернулся домой героическим лётчиком, фронтовиком, с орденами на широкой груди, в шикарной лётной форме и с мужественным шрамиком на левой брови!
Место для шрамика он уже присмотрел…
А потом… Он медленно пройдёт мимо «Карлуши», где опять будут крутить кино… мимо садика, где бабка Настя всегда кормит голубей… подойдёт к двухэтажному старому дому, остановится на минуту возле тяжёлой двери с прорезью для почты… Медленно вставит ключ в замок — ключ Шурка специально берёг. Поднимется по тёмной лестнице с покатыми ступеньками. Мимо комнаты Ильи-глобусника, мимо тёмного чулана — на второй этаж… Тихо-тихо постучит в дверь с цифрой «1»…
* * *— Послушай, зачем ты делаешь вид, что не узнаёшь меня? Это некрасиво… Недостойно тебя.
Шурка оглянулся в недоумении.
Вообще говоря, он никакого вида вовсе не делал. Просто шёл к дому, старательно переходя на строевой шаг перед встречными офицерами и отдавая честь: глупо было бы попасть в комендатуру в такой день. Шёл не так, как планировал. Не от Белорусского и не героем, а от близкого Павелецкого и пока ещё только сержантом с предписанием явиться на следующий день по такому-то адресу. И погружённый в предвкушение дома и процесс раннего обнаружения офицеров, он действительно почти не обращал внимания на гражданских.
