Егор Радов - Змеесос
Рядом с городом сиял Центр, рождая в душах загадочное сомнение. Там шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.
По длинной дороге, на которой не было никого, шел Миша Оно с арбалетом, и был охвачен решимостью и силой.
Вдали, в конце дороги стоял Центр, и его охраняли солдаты, и, может быть, там было правительство, а может быть, другие власти и силы.
Миша Оно помнил какую-то девушку; как он взял ее за ручку, и они взмыли куда-то вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и девушка щебетали, как полевые птички на пути назад — в-рай, и поцелуй был велик, как любовь, существующая между ними.
И Центр существовал, и стоял в конце пути, и в нем была дверь. И Миша Они шел в Центр, и знал свою тайну и хотел придумать что-то еще.
И он подошел в конце концов к забору и расстегнул штаны,/ произнеся звук: «Пррррр…» И потом он подпрыгнул восемь раз подряд, говоря каждый раз: «Кохна, кохна», а потом сел на корточки, выставив левую ногу вперед. И он закрыл левый глаз, плюнув, а потом высморкался в пальцы и икнул. И когда он посмотрел налево, дотронувшись правой рукой до своего пупка, солдат раскрыл дверь в заборе из колючей проволоки, приглашая войти. И Миша Оно прошел мимо всех, и никто не стрелял, ибо он был прав и умел попадать в Центр.
Он открыл тяжелую лиловую дверь и попал в мрачный коридор. Он шел по нему, не видя ничего, и наконец пришел в круглую комнату, в центре которой стоял красный стул, а на нем сидела дряхлая бабушка.
— Эй! — сказал Миша, остановившись. — Кто ты?! Я пришел сюда!
— Я — Центр Центра, — ответила бабушка. — Я распределяю чувства «я». Впервые это сделала Антонина Коваленко, которая написала «Книгу книг книг».
— Я знаю это! — грубо оборвал ее Миша Оно. — Я пришел убить тебя. Я хочу уничтожить суть этого мира. Сейчас я убью тебя, и все будет спасено.
Он вложил стрелу в арбалет и прицелился. Бабушка сидела, не совершая никаких движений, и вдруг сказала:
— Подожди. Если ты хочешь — ты можешь спросить меня о чем угодно. Я все знаю, любые тайны и смыслы, и я отвечу тебе.
— Спросить… — проговорил Миша, задумавшись, — что ж… Хорошо. Скажи мне: что такое «змеесос»?
— Это то же самое, — ответила Центр Центра.
§
Ничего не было. Блистательная, ровная, острая стрела была вложена в убийственный арбалет, и эхо гулко отозвалось в пустоте помещения, отобразив выстрел, прервавший очередную жизнь, когда эта стрела вонзилась в дряхлую плоть, проткнув горло; и застреленная бабушка свалилась со своего стула, закрыв руками лицо.
— Кукирочки, кукирочки, кукирочки! — воскликнул Миша Оно, совершивший этот ужасный поступок, — О, как я счастлив и пуст, делая все эти действия, конец которых неясен и бессмыслен! Моя дурная совесть поглощает всего меня; мне ужасно, стыдно и мерзко убивать стариков и детей; но я должен вырвать их из этого мира «пупочек» для высшего бытия со мной и с Яковлевым. А если будет Кибальчиш — то я не знаю. Но мистерия должна быть завершена, иначе скучно. И они сидели в буйстве сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии.
— Привет, — сказала Антонина, вошедшая в Центр. — Так это ты. Я нашла тебя снова.
— Что ты делаешь здесь, дочь?! — строго спросил Миша.
— Теперь я — новая Центр Центра; я пришла, чтобы сесть на стул и вершить распределение личностей и душ.
— Но почему? Почему — ты?!
— Я не знаю, — проговорила Антонина, подходя к стулу. — Просто так. Такова истина. Она здесь.
— Тогда я должен тебя убить! — воскликнул Миша, вскидывая арбалет. — Я знаю свою задачу, я должен уничтожить все это дебильное мироздание, чтобы спасти его и преобразовать в подлинный мир сущностей и смыслов!
— Но они и так есть, — сказала Антонина, с жалостью смотря на мертвую бабушку.
— Это не то! — крикнул Миша Оно. — Это не тайна! Я придумаю тайну, но нужен всеобщий конец! Все уже ясно, неужели тебе не надоел весь этот бред? Это я все придумал, но пора вернуться к истокам и секретам, пора вернуться ко мне и Иаковлеву; мы ждем ваши души, увязшие сами в себе, мы ждем вас, существа!..
— Хм, — сказала Антонина, садясь на стул. — Не надо мне ничего. Все, что тебе сейчас не нравится, — нормальная реальность, в каждой секунде которой содержится больше, чем во всех твоих творческих актах. Можешь убить меня, если хочешь. Я люблю этот предсмертный миг, это очарование, этот ужас, это предощущение гибели и настоящее видение Истины, с которой сдернуты все покрывала, все атрибуты, все феномены, вся мишура. Только миг перед смертью может быть назван подлинной жизнью. Убей меня, любимый!
— Ты опять ускользаешь от меня! — закричал Миша, топнув ногой. — Ты нарушаешь весь порядок, весь космос, всю причину! Почему тебе так нравится этот миг?!
— Потому что я имею свой мир, — ответила Антонина.
— Но ты будешь иметь все!!!
— Я имею все.
— Где же это все?! — раздраженно спросил Миша, посмотрев вокруг.
— Вот оно, — ответила Антонина, никуда не показав.
— Это — бред!!! — заорал Миша Оно, вкладывая стрелу в свой арбалет. — Все уже ясно. Я сейчас убью тебя, и ты увидишь настоящую Истину, которая не здесь.
— У тебя ничего не получится, — сказала Антонина. — Ни один творец не властен над своим творением, а тем более один из творцов. И я не хочу ни вверх, ни вниз, я, может быть, хочу вбок. Нажми на спусковой крючок, и ты увидишь мое тело, ставшее мертвым, а совсем не Великую Тайну. Впрочем, ее ты тоже можешь увидеть, но для этого не обязательно делать что-нибудь.
— Обязательно! — крикнул Миша. — Ты ничего не понимаешь. Сейчас обязательно. Я хочу, чтобы было не обязательно. Я хочу действием достичь бездействия, я хочу всего, а ты хочешь чего-то. Это все я придумал!
— Ты сейчас не хочешь ничего, — сказала Антонина.
— Неправда! Я хочу всего в целом!
— Убей меня, — попросила Антонина.
— Я убью тебя, — сказал Миша. — Мне надо убить тебя. Я должен сокрушить Центр Центра, я должен уничтожить мир. Поэтому я должен убить тебя, моя любовь, мое чудо, мой смысл, моя правда. Я помню этот миг, я помню твою ночь, я помню твой восторг и мой крик, и я чувствую все. Однажды ты была началом мира, и я был его другим началом; однажды ты была серединой бога, и я был его другой серединой; однажды ты была концом пути и я был его другим концом. Только с тобой все эти предметы, атомы и чувства могут стать собственно ими; только ты делаешь смерть смертельной, а жизнь живительной. И если дух духовен, то ведь я должен быть мной?! Умри, моя суть, ибо я не хочу тебя; умри, мой смысл, ибо я не люблю тебя; умри, моя тайна, ибо я разгадал тебя. Я пойду вбок, но в другую сторону, а ты останешься частью Всего! Прощай, Антонина, я хочу целовать твои руки и лоб, но я пронзаю тебя своей последней стрелой!
И Оно совершил движение указательным пальцем, нажимая на спусковой крючок, и великая стрела пронзила самый центр сердца Антонины, завершив ее нынешнюю жизнь и бытие.
Ничего не произошло. В комнату вошла маленькая девочка с белым лицом и восемь вооруженных ефрейторов.
— Что это? — спросил Миша, бросая наземь арбалет.
— Это — я, — сказала девочка. — Я — Центр Центра. Освободите мне стул.
— А вы — Миша Оно, называющийся Лао? — спросил старший из ефрейторов, подходя.
— Я не помню, — ответил Миша, жалобно смотря на мертвое тело Антонины.
— Протяните ваши ноги, — сказал ефрейтор, доставая кандалы. — Мы должны вас арестовать за совершение массовых убийств с целью уничтожения нашей реальности в принципе. Скоро вас расстреляют.
— Но я люблю, — сказал Миша.
— Протяните ваши ноги! — повторил ефрейтор. И Оно был выведен из Центра за цепь, и солдаты не узнали его. И Шеперфилл пил кофе.
§
Илья Курочкин умер. Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел за столом, курил сигарету, и конкретная ночь была за его решеткой вместе с луной и собственной магией; и любые чувства и ощущения наполняли душу и дух осужденного существа, и мир существовал.
— Лао, ты есть Яковлев. Иаковлев есть не ты. Я не женщина, ты узнаешь меня? Меня звали Антонина, но теперь я — Кибальчиш. Я — главный бог, я — лучший смысл, я — единство. Выпей свою кровь, ибо это — твой крест.
«Почему я должен быть с тобой? Ты имеешь прямой пробор, но мне все равно. Ты — глуп; ты есть то же самое. Это правда. Я хочу ничто».
Яковлев выступил вперед из тюремной тьмы и был насмешливым, как невежественный мальчик.
— Ты вернешься, может быть. Тогда мы опять что-нибудь придумаем. Пускай они здесь делают что угодно. Им нравится миг, а нам нравится вечность. И мы можем все!
