Егор Радов - Змеесос
— Сейчас, — прошептал Саша.
§
И путь был закончен. Они вновь взялись за дело, чтобы повторить раздвижение, сопровождаемое щелчком и пиканьем, и снова вернуться в низкое красное здание со штабелем, чтобы опять испытать радость обратной дороги, а потом взяться за створки. Так было несколько раз, и, казалось, что это никогда не кончится; и другие рабочие заученными движениями выполняли все, что нужно, иногда улыбаясь, а иногда произнося какой-нибудь звук; и Дима сел на швеллер, радуясь четко организованным действиям всех этих существ и нового члена его бригады, которого он нашел сегодня на дороге и взял с собой. Все длилось бесконечно; Миша Оно разграничил каждый период работы и заранее готовился вкусить прелесть отдыха на обратном пути из здания во время самого раздвижения или поднятия «пупочки» с асфальта. «Самое лучшее — самое трудное, — подумал Миша, берясь за створку в восьмой раз. — Именно в ужасный миг подлинно осознаешь радость последующей свободы и отдыха; поэтому пусть будет очень плохо и трудно, но вера в истинное счастье пусть всегда присутствует перед моим взором, как реально существующее бессмертие, или родной город, ставший самым лучшим из всех. Пускай я буду рабом ради свободы и червем ради бога; ведь если бы было наоборот, мне пришлось бы мечтать об ужасе, убогости и вечной тоске».
— А может быть, лучше этого не совершать, — сказал Миша внутри красного здания и посмотрел направо, где не было ничего.
— Надо! — крикнул Саша, повернувшись кругом.
— Это хорошо, я не спорю.
— Но тебе ближе твой смысл?
— Я не помню, — ответил Миша. — Мне близко все. И они снова взялись за створки, чтобы делать то, что было нужно. И так все и продолжалось, пока последняя «пупочка» не была раздвинута и уложена в штабель, и последний из работающих не сел на лежащий швеллер и не закурил. Это был Коля, он зажег спичку, прибавив к лунному свету кратковременную вспышку огня. Миша Оно затянулся, направив дым внутрь себя, а Саша размышлял о боге, или о женщине, или об одежде, или о себе. И никто ничего не говорил, пока сигареты не сгорели, превратившись в короткие окурки, обжигающие пальцы, и пока умиротворительное опустошение еще находилось в душах, как небесная благодарность за выполненную только что деятельность, состоящую из нескольких операций, каждая из которых имела собственную атмосферу и дух. Ночь не прекращалась, как работа, поскольку ее время еще не настало, и какие-то деревья стояли недалеко, простирая свои темные ветви в пустоту, существующую над асфальтом.
— Пошли, дружищи, — печально проговорил Дима и встал. — Сегодня это кончилось. Завтра будет заря, солнце, роса и новые «пупочки».
Они встали, отряхнувшись, и пошли вперед в сторону барака. Вася подошел к Мише Оно и стукнул его кулаком в бок.
— Сейчас мы тебе устроим, — прошептал он. Миша обернулся, и к нему подошел Дима.
— Сейчас пошли со мной, — сказал он. — Ну их, это быдло. Иди сюда, здесь будет хорошо.
Он взял Оно за руку и отвел его в сторону. Рядом с бараком было еще одно здание, и Дима открыл зеленую дверь в центре его фасада. Потом он зажег свет, и Миша увидел комнату с креслом, большой кроватью, холодильником и красными стульями около обеденного стола.
— Вот! — гордо сказал Дима. — Сюда! Садись, милый, я хочу выпить с тобой.
Миша сел на красный стул, Дима открыл холодильник и достал оттуда бутылку с желтой жидкостью и жареную курицу.
— Ешь, — сказал он, протягивая курицу, — И бери этот алкогольный напиток в бутылке, чтобы он согрел тебя.
Дима достал откуда-то два стакана и налил в них желтую жидкость. Миша Оно взял один стакан и быстро выпил его, не глядя на Диму. Дима сделал маленький глоток и иронически посмотрел в прямые честные глаза Оно.
— Скажи мне, милый, — хитро проговорил он, — как ты относишься к однополой любви? Миша постучал по столу и ответил:
— Не знаю. По-моему, это все равно. Какая разница?
— В таком случае, знаешь ли ты, что я — педераст?
— Ну и хорошо.
— Миша! Не все так просто. Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела; загорелое гладко выбритое лицо, бицепсы, плечи, литой живот, и дальше, дальше, дальше… О, разденься, милый Миша, и дай мне вкусить твою небесную плоть и душу, иначе я умру от любви, как несчастная поклонница самого популярного певца или актера!..
— Но я — другой, — ответил Миша, наливая себе желтой жидкости в стакан.
— Ну и что, ну и что, ну и что!.. Ты ведь тоже был когда-то женщиной, ты ведь помнишь очарование голого мужского органа перед собой; позволь же мне доставить тебе радость, иные воплощения и прошлые утехи!..
— Но ведь это было приятно тогда, — сказал Миша, выпивая напиток. — Зачем мне путать разные реальности. Женщинам — женское, мужчинам — мужское. Я не могу с тобой согласиться, хотя уважаю твою страсть и очень польщен.
— Да, но ведь это извращение! Если бы ты был женщиной сейчас, то все было бы нормально и неинтересно; но ты сейчас мужчина, а это уже — извращение, это запрещено, это прекрасно; это наказывается тюрьмой и является восстанием против природных законов; неужели ты устоишь, неужели ты сможешь устоять передо мной; смотри же, смотри, смотри…
Дима вскочил, снял свои штаны и трусы и продемонстрировал большой толстый половой член, висящий между ног.
— Ну и что… — задумчиво сказал Миша.
— Ведь это же тайна! — воскликнул Дима, подходя и обнимая Мишу.
— Я… — начал Миша, но тут же замолчал, поскольку крепкий поцелуй прервал его фразу, и ему пришлось подчиниться этой страсти, этой похоти и этой силе.
Дима губами тронул его губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее их телам, в отличие от обычных любовников, шагающих по улицам, взявшись за ручки, придало этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг! Дима целовал Мишу бешено, словно делал искусственное дыхание; его член медленно эректировал, как постепенно насыщающаяся пиявка, поставленная измученному больному; и наконец, когда рука его сжала талию любимого им существа, Миша вдруг резко отодвинулся, вытер губы и сказал, тяжело дыша:
— Нет, не могу. Не знаю, прости меня. Я не могу, это моя слабость. У меня нет аргументов.
Дима понимающе кивнул, надел трусы и штаны.
— Ничего, милый, — ласково проговорил он. — Ты станешь моим постепенно. Я добьюсь тебя! И даже хорошо, что этого сейчас не случилось. Спи спокойно, любовь!
Он взял свой стакан, сделал маленький глоток и вышел вон, закрыв за собой дверь. Миша Оно выключил свет, разделся и лег в постель.
Он лежал в темноте и думал о высшем. Высшее было прямо в нем, исчезая и рождаясь при каждом вдохе его тела; смыслы роились в глубине его сознания, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.
— Спасибо всему и мне, — тихо сказал Миша Оно, засыпая, словно нормальный организм, — Я готов умереть, или вернуться, или что-то еще. И да здравствует Хромов, который стал козлом.
Все продолжалось.
§
Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и прочие, с маленькой красной звездочкой на левом виске, ибо высшие силы заботились о сохранении его изначальной сущности в веках и давали ему шанс стать великим в каком-нибудь уровне бытия. Он лежал сейчас в кровати, проснувшись наполовину, и был готов к дальнейшим путешествиям по участкам этого великого мира, который возникал немедленно перед взором новорожденного индивида, стоило ему только раскрыть глаза. Внутри души Оно царила блаженная пустота, выражающаяся в абсолютной ее открытости любым воспоминаниям и поступкам; и никакие сны не отягощали внутреннюю реальность и ее свободу, и ничто не мешало встать на две ноги и захотеть курицу, или полета на Луну; и никто не стучал в дверь, требуя действия. Миша лежал, раскинув руки, и от его тела шел утренний запах ленивых пробуждений, похожий на запах теплой подушки с женской рукой на ней, или на запах постели в лучах только что вставшего солнца, освещающего весь пейзаж и поющих птиц.
