Эрнст Гофман - Тайны
Но при этом… о вы, все святые!.. щеки юноши становились все бледнее и бледнее, его нос опускался все ниже и ниже, глаза становились тусклее и тусклее. Его тело, само по себе очень тонкое, все более и более сгибалось… Мне показалось даже, что он перестал отбрасывать от себя тень… Противный призрак! Я хотела уничтожить дьявольское наваждение, вытащила мой ножик, но в ту же минуту обманщик скрылся… Апокатастос заболтал, засвистал и принялся резко хохотать; маг спрыгнул с постели и хотел выскочить за дверь, неистово крича: «Невеста, невеста!», но я удержала его и повязала ленту ему на шею. Он повалился на колени и стал самым жалобным тоном умолять о пощаде. «Грегорос Зелескех, — вскричал Апокатастос, — ты осужден и не заслуживаешь жалости!»
— Ах Боже мой, — вскричал маг, — какой я Зелескех? Я только канцелярский заседатель Шнюспельпольд из Бранденбурга!
При этих странных именах — канцелярский заседатель… Шнюспельпольд… Брандербург — меня охватил глубокий ужас. Я почувствовала, что еще нахожусь в сетях дьявольского старца. Я выскочила из комнаты…
Плачь же, рыдай со мной, моя милая Харитона! Теперь для меня стало ясно, что призрак, который хотел мне подсунуть маг, уже раньше появлялся в Тиргартене в виде черного трусишки, что ему вручил маг голубой бумажник, что… о вы, небесные силы!.. должна ли я ставить границы моей подозрительности? Если бы я в последнюю минуту взглянула на молодого человека, передо мной, пожалуй, оказалась бы только груда пробки… Мой маг обладает всякого рода кабалистическими знаниями Востока, и этот мнимый Теодорос, вероятно, только вырезанный из пробки терафим, обладающий способностью время от времени оживать. Очевидно, что хотя мой маг заманил меня сюда, обещая привести в мои объятия Теодороса, его волшебство не удалось, потому что терафим, найденный мною лежащим ночью в гостинице в самым жалком виде, был похищен вопреки всем принятым магом к тому мерам. Мой талисман сохранил свою силу, и я тотчас узнала черного трусишку и заставила его отдать назад мне самой в мои руки голубой бумажник… Скоро все должно выясниться…»
К этим строкам следует присоединить нижеследующее из заметок барона Ахациуса фон Ф.
«Но где пропадает, — сказала госпожа фон Г., изящная хозяйка еще более изящного чайного вечера, — где пропадает наш милый барон? Это прекрасный молодой человек, умный, отлично образованный, одаренный фантазией и редким умением одеваться. Я очень огорчена, что не вижу его более в нашем кружке».
В это мгновение только что упомянутый барон Теодор фон С. вошел в зал, и тихое «ах!» пробежало по рядам дам. Но тотчас же все заметили резкую перемену во всей внешности барона. Прежде всего бросилась в глаза общая небрежность его костюма, превосходившая всякие границы вероятного. Свой фрак барон застегнул криво, пропустив одну пуговицу, булавка в галстуке сидела пальца на два глубже чем следовало, лорнет же висел по крайней мере на дюйм выше своего настоящего места. Но что было уже совсем непростительно — волосы были расчесаны не по требованию моды и в том направлении, в каком они сами выросли на голове. Дамы посмотрели на барона с изумлением; франты же не удостоили его ни единым словом, ни единым взглядом. Наконец, над ним сжалился граф фон Б. Быстро вывел он барона в соседнюю комнату и обратил его внимание на грубый беспорядок в его одежде, благодаря которому он мог лишиться своего доброго имени, и помог привести все это в надлежащий вид, причем граф фон К. сам с помощью карманного гребня искусно и ловко заменил барону куафера.
Когда барон вновь появился в зале, дамы улыбнулись ему благосклонно, франты пожали ему руку, а все общество просветлело…
Сначала граф К. не знал, что ему делать с бароном, обратив внимание на беспорядок его костюма со свойственной ему деликатностью, чтобы не повергнуть его в отчаяние, к чему барон отнесся равнодушно и оставался нем и глух; теперь все общество не могло понять, что случилось с бароном, потому что он продолжал сидеть отрешенно и безучастно и на все вопросы щедрой на чай и на слова хозяйки давал только уклончивые отрывочные ответы. Большинство гостей недовольно покачивали головами, и только шесть барышень, краснея от стыда, потупили свои взоры, так как каждая из них думала, что барон влюблен в нее и оттого так рассеян и небрежен в одежде. Ах, если бы только эти барышни читали комедию Шекспира «Как вам это понравится» (действие третье, сцена вторая)!
Наступила тишина, какая бывает только в те минуты, когда кто-либо описывает и хвалит лучшие места какого-нибудь нового балета. Как вдруг барон, точно очнувшись от глубокого сна, громко вскричал:
— Насыпать порох в уши и потом зажечь его — да ведь это ужасно, возмутительно, это варварство!
Можно себе представить, с каким изумлением все посмотрели на барона.
— О, скажите нам, — сказала хозяйка дома, — скажите, милейший барон, какая фантазия вас тревожит? Что терзает вашу грудь и смущает вашу душу? Что значат ваши речи? Тут, наверно, скрывается что-нибудь интересное!
Барон настолько очнулся, что понял, какую интересную позу он может принять в данную минуту. Он возвел глаза к небу, положил руку на грудь и сказал с заметным волнением в голосе:
— О высокочтимая, позвольте мне сохранить в моей груди тайну, которую нельзя выразить никакими словами, но лишь смертельным горем!
Все задрожали при этих возвышенных словах, но только профессор Л. саркастически улыбнулся и…»
Но да будет здесь позволено автору по поводу выступления на сцену профессора сказать несколько слов о глубокомысленном устройстве наших чайных вечеров, по крайней мере, тех, которые не отступают от общепринятых правил. Пестрый цветник нарядно одетых барышень и черных или синих молодых людей с ласточкиными хвостами обыкновенно оживляется двумя или тремя поэтами и учеными, и таким образом психическую смесь чайного кружка можно сравнивать с физическими составными элементами самого чая.
Сравнение можно провести следующим образом:
1) чай — прекрасные дамы и барышни, в качестве фундамента и одухотворяющего все общество аромата;
2) кипяток (редко особенно горячий) — юноши с ласточкиными хвостами;
3) сахар — поэты
и 4) ром — ученые (так как они представляют собою то, что употребляют за чаем).
С печеньем, тортами и всем, что обыкновенно за чаем только слегка отведывается, можно сравнить людей, говорящих о последних новостях: о ребенке, который после обеда упал из окна на такой-то или такой-то улице, о последнем пожаре и о полезной деятельности пожарных рукавов, словом, людей, обыкновенно начинающих свою речь словами: «Вы слышали?» — и вскоре затем исчезающих в шестую комнату, чтобы украдкой выкурить сигару.
«…Итак, профессор Л. саркастически улыбнулся и заметил, что барон имел очень свежий вид, несмотря на его смертельное горе, давящее ему грудь.
Барон, не обращая внимание на слова профессора, ответил, что для него крайне приятно, что он встретил сегодня человека, обладающего такими глубокими историческими познаниями, какими обладает профессор.
Затем он жадно принялся его спрашивать, правда ли, что турки насмерть замучивают своих пленных и не является ли такое замучивание явным нарушением международного права.
Профессор сказал, что в Азии международное право применяется плохо, что даже в Константинополе есть очень жестокие люди, которое не признают никакого естественного права. Что же касается дурного обращения с пленными, то война вообще плохо подчиняется каким-либо правовым принципам и что этот вопрос представлялся очень трудным еще старому Гуго Гроциусу в его книге de jure belli et pacis[2]. В этом отношении можно говорить не столько о том, что справедливо, сколько о том, что хорошо и полезно. Убивать беззащитных пленных, конечно, нехорошо, но часто бывает полезно. В новейшее время, впрочем, турки избегают убийств, с удивительным благодушием щадят жизнь пленных, довольствуясь лишь тем, что обрезают им уши. Конечно, бывают случаи, что они не только убивают всех пленных, но при этом проделывают над ними всякие мерзости, какие только способно измыслить варварство. Например, известно, что таким мучениям подвергали греков, когда они впервые восстали, чтобы сбросить тятотевшее над ними иго. Тут профессор принялся, рисуясь богатством своих исторических познаний, говорить, сообщая мельчайшие подробности о тех пытках, какие были употребительны на Востоке. Он начал с простого отсекания носов и ушей, бегло коснулся вырывания и выжигания глаз, перешел к различным способам сажания на кол, упомянул о гуманном Чингисхане, приказывавшем привязывать людей между двух досок и затем распиливать их, и хотел перейти к медленному зажариванию в кипящем масле, как вдруг, к его удивлению, барон Теодор фон С. в два прыжка выбежал за дверь.»
