Антон Краснов - Семь отмычек Всевластия
Россия, май 2004 года
Великолепный майский день догорал. Стынущее солнце багрово наползало на горизонт, вжималось, тонуло в нем, словно выдавливая из себя алое студенистое месиво. Длинные руки солнца тянулись по поверхности речных вод, нисколько не тревожа все густеющей мошкары.
Все новые легионы мошкаро-комариного воинства выныривали из обгорело чернеющих по берегам камышей, выглядящих так нездорово, словно они сидели на пайке наравне с голодающими Замбии и Верхней Вольты.
За рекой шумел луг, густо поросший клевером. По его поверхности пробегали волны, нагоняемые порывами рваного предвечернего ветра. Пасшийся на самой окраине луга одинокий козел сиротливо заблеял, потому как в его убогом мозгу вдруг словно зашевелились ледяные иглы жуткого, дикого, непередаваемого ужаса.
Козел выплюнул пучок травы и, высоко вскидывая задние ноги, споро рванулся к реке.
Казалось, грозы не предвиделось. Небо было безоблачно, только несколько одиноких белесых облачков, полупрозрачных, как нижнее белье женщины нестрогого поведения, плыло в темнеющей майской вышине.
Но вот прокатился грохот — словно раскат грома, странного, хрипящего, надсадного, будто шершавым напильником проводящего по железу. Он нарастал с каждой секундой, и вот в небе блеснуло что-то черное, неимоверно быстрое, шлепнулось на луг, как жаба брюхом о болотную ряску, прокатилось по траве, оставляя за собой полосу выжженной травы и покореженных, вырванных с корнем деревьев, и остановилось на самом берегу реки, едва не придавив обезумевшего от ужаса козла.
На берегу реки застыл некий гибрид не в меру разросшегося танка и неопрятного деревенского сарая только размерами достигающего самолетного ангара. А еще — если все это вообще могло втиснуться в мозг козла — оно было похоже на кухонную утварь, используемую у обитателей Земли. Называют эту утварь кастрюлей.
В корпусе этого непонятного сооружения зияло несколько довольно широких щелей, из которых в данный момент валил густой дым, словно там, внутри, восторженно жгли низкосортную солярку. Потом донесся грохот, скрежет, пыхтение, просочились звуки, отдаленно напоминающие блеяние только что позорно сбежавшего с места событий животного, но несравненно более басовитые и раскатистые.
Затем чудовищный удар сотряс до основания все сооружение, с хрустом распахнулась массивная металлическая створка, и в образовавшемся проеме размером эдак метра четыре показалась гигантская фигура, через которую просвечивали очертания второй, немногим, совсем немногим уступающей ей размерами.
Это был высокий небритый мужичина с нечесаной гривой пегих волос, с наглой красной физиономией и реденькой рыжей бороденкой, придававшей ее счастливому обладателю довольно комичный вид. Впрочем, широченные плечи, выпирающие могучие ключицы и перекатывающиеся под смуглой кожей шары мощных мускулов тут же поубавляли желания повеселиться.
За ним из полутанка-полуангара выскочил громадный черный, с проседью, хромой козел с точно такой же, как у мужика, бородой. Тварь была размером с доброго жеребца-тяжеловоза и в придачу трубила носом, как Иисус Навин в свою знаменитую стенодробительнуютрубу.
— Цыть, Тангриснир! — гаркнул рыжебородый на козла, когда мерзкое отродье ухватило здоровенными зубищами выпирающую деталь железной болванки, на которой они сюда приземлились, и начало со скрежетом ее отдирать. — Тоже мне досталось золотце в наследство от папаши…
— Угомони тварь сию, Эллер, — сказал вышедший вслед за рыжебородым здоровяком и козлом белокурый бородатый мужчина с яркими синими миндалевидными глазами. — Они с Поджо на пару… все тут пожрут, дай им волю, клянусь черепом Кронида!
— Вырви мне глаз Ермунганд, если сейчас не май устилает верхушки дней, клянусь престолом Хлидскь-яльв! — просипел вышедший вслед за ним высоченный тощий старик в широкополой шляпе и голубом драном плаще в каких-то бурых пятнах, вероятно не стиранном от сотворения мира. Очевидно, рекламная кампания порошка «Тайд» еще не докатилась до обитателя иных миров. Выглядел он не только немыто, но и вообще сурово. На его внушительном плече сидел здоровенный черный ворон, но не с черными гляделками-бусинками, а с вполне осмысленными, почти человеческими глазами.
— Стало быть, время приспело уже для зимы Фимбульветер! — добавил величественный неряха.
— Не надо, о отец бо… — начал было рыжебородый, а огромный козел подпрыгнул на задних ногах, каждая из которых была толщиной с хорошую оглоблю… но было поздно.
Старикан в широкополой шляпе и пятнистом голубом плаще выступил вперед и, вырвав из-за спины громадный сучковатый посох, со свистом взмахнул им над головой.
Что-то сгустилось и потемнело в вечернем майском небе, в котором невинный теплый ветер, дурачась, гонял облака — и тут же затих, видно почуяв, что на сегодня время дурачеств кончилось. Промозглая серая пелена, как сачок энтомолога на незадачливую бабочку, опустилась на луг, и тотчас словно ниоткуда повалили крупные, как порция сладкой сахарной ваты, обжигающе холодные хлопья снега.
Тут же стало пронизывающе холодно. Промозглый пепельно-серый туман, до отказа насытившийся мелкими частичками льда, пролился в траву еще раньше, чем первые снежинки — если так можно назвать эти летающие сугробы! — коснулись буйно зеленеющей земли…
— Ибо время приспело для зимы Фимбульветер! — удовлетворенно повторил разрушивший все прогнозы синоптиков старик, а рыжебородый в сердцах пнул ногой ни в чем не повинного козла и с хмурым лицом повернулся к толпящимся в проеме сородичам…
3
— Хорошо сидим.
— Да, это верно. В кои-то веки разгреблись с этой работой и выбрались. С прошлого года собирались.
Трое молодых мужиков, сидящих за столом в предбаннике и с наслаждением попивавших холодное пиво из только что извлеченного из холодильника ящика и заедавших все это раками и крабовым мясом, переглянулись. И один из них, самый здоровенный, с блестящим черепом и безмятежным лицом, свободным от проявлений интеллекта, наклонился к холодильнику и извлек из него бутылку водки.
— Нехилая у тебя дача, Колян, что ни говори, — вздохнул второй, вожделенно глядя на то, как здоровяк умело открывает бутыль с излюбленным российским зельем. — Умеешь, в натуре, бабки сшибать.
— А я тебе сколько раз говорил: уходи из своей мусарни, то есть ментовки, и айда ко мне в бригаду. То есть в фирму. Пацаны сейчас в легал кинулись, отмытый нал, адвокаты, юристы, чистая работа, без напряга, без криминала. Поднимешься, человеком себя почувствуешь! — чуть шепелявя (скорее по привычке, потому что во рту были заботливо высажены два ряда прекрасных, частью металлокерамических зубов), снисходительно проговорил Колян и разлил водку по стаканам.
— Да твою бригаду давно пересажать надо.
— Ну вот и сажай, Василь. И сам сиди на этом… грошовом лавэ! — фыркнул Колян.
— Ну ладно, хватит вам пререкаться, — сказал третий, наиболее интеллигентного из всех собравшихся вида худощавый парень лет двадцати семи. — Давайте лучше за встречу!
— За встречу!
Встреча в самом деле стоила того, чтобы за нее выпили. Потому что собравшиеся в загородном доме Коляна парни были старыми друзьями по двору и школе, которую они окончили почти десять лет назад. Судьба пустила их по разным дорожкам, как тех трех былинных братьев, что стояли у камня на перекрестке трех троп: «Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам погибнешь, а вперед пойдешь — назад повернешь».
Никто из них не повернул назад и не погиб. Что касается коня, то у Коли Ковалева, который из всей троицы наиболее преуспел, было этих коней аж три, да еще каких — железных, заморских: джип «Опель Фронтера», шестая модель «ауди», ну и конечно «мерин». Хотя и пятисотый, и изрядно уже потрепанный.
Несложно сообразить, что при такой «конюшне» Николай Ковалев не мог оказаться не кем иным, кроме как представителем криминальных структур. Проще говоря, преуспевающим бандитом средней руки. Несмотря на то что от этого достойного поприща он усиленно «отмазывался», по крайней мере в глазах друзей.
Остальные двое в материальном плане подвизались в жизни не столь удачно: Василь, он же Василий Борисович Васягин, дожив до двадцати семи лет и не нажив ни квартиры, ни ума, ни положения в обществе, мыкался в звании сержанта милиции. Ковалев не без оснований определял его место в жизни и векторы жизненных перемещений меткой и точной идиомой от недр народных: «болтается, как дерьмо в проруби».
Третий же, Женя Афанасьев, был журналистом и по совместительству подмолачивал на тучной ниве российского пиара. Ковалев всегда говорил, что только ядовитый язык и разболтанность мешают Евгению сделать приличную карьеру — и не в журналистике, которую Колян именовал не иначе как пачкотней, а, скажем, в коммерческой адвокатуре.
