Андрей Лях - Синельников (сборник рассказов)
— Знаете, господин Кесслер, вы, конечно, идеал и образец, но ведь и я тоже человек. И кстати, у меня серьезные намерения.
— Тьфу! — Макс плюнул, встал и с тоской огляделся. Было ясно, что его безумно раздражает и моя холостяцкая берлога, и я сам. Что ж, в чем-то он прав, действительно, красоты особой нет, и если я женюсь на Брюн, квартиру придется менять.
Эк меня заносит. Даже страшно. Женюсь. Уже. Но был же этот младенец в моем видении…
Да, башка идет кругом.
— Вобщем, я тебя предупредил, — торжественно-мрачно закончил Макс.
— Да, понял, понял я. Иди.
А дальше начались уж и вовсе чудеса. Следующий посетитель пренебрег удобствами гаражного лифта и поднялся через цивильный вход. В замке защелкал ключ — а он на сегодняшний день есть только у одного человека. Меняем замки… Да, я знаю эти шаги, этот самоуверенно-безаппеляционный стук каблучков. Барабанная дробь, гром оваций, рев зрительного зала, прошу — хозяйка сокровищ ФридрихЭбертШтрассе Магдалена Ветте! Прошу еще аплодисментов!
Магда — явление, причем в обоих смыслах слова. Привидения, скажем, не заходят и не заглядывают, а именно являются. Знают себе цену.
Магда тоже знает себе цену. Она из числа людей-символов. Помнится, в каком-то древнем боевике один беглый каторжник говорил другому: «Ну куда мы пойдем? На нас же большими буквами написано, кто мы такие!»
Точно. Кто такая Магда, становилось ясно с первого же взгляда. В каждом ее появлении незримо присутствовал тот подиум, по которому она дефилировала в юности. Она подавала себя как зрелище и, казалось, несла громадное знамя с надписью «Я — ЖЕНЩИНА!».
Да что там знамя и надпись, это был непрерывный громовой рев: «Старцы, восстаньте со смертного одра! Младенцы, станьте мужчинами в мгновение ока! Воззрите, пред вами сама Магда Ветте (в девичестве Бергер), супержрица, чудо-дева, королева всех самок!»
И надо сказать, этот трубный глас вкупе с бронебойной пышности достоинствами действовал на мужчин с неотразимостью Большой Берты. Туманные, слегка коровьи голубые глаза взывали к трогательному сочувствию (ее любимый и, вобщем-то, единственный приемчик: сельская наивность полускрытая сельским же кокетством) и без промаха воспламеняли мужские сердца.
Естественно, никакой наивности в ней не было ни на грош, характер был как волчий капкан, а подход к жизни трезв до морозности. Сдается мне, именно такие дамы и составляли славу СС и гестапо. Разложив свою жизнь по бронированным полкам, мне она отвела роль штатного утешителя при стареющем муже.
И вот тут-то с Магдой произошла величайшая в ее жизни осечка. Случилось невероятное: нашелся мужчина, который, убоявшись невыносимой скуки ее общества и ее постели, без сожалений покинул и то, и другое. Этот факт буквально проломил ее мировоззрение; к тому же и целлюлит, несмотря на все старания, тоже запустил свой пузырчатый коготь в магдин ледяной оптимизм. Так что теперь в театральности мадам Ветте временами проступало нечто надрывно-драматическое. Она и теперь стояла как на сцене, держа под мышкой узкую белую сумочку, и я подумал, как много в ней все-таки не то от учительницы, не то от надзирательницы женского барака — непоколебимый, спокойно-торжествующий вид.
— Я пришла сказать, что у тебя ничего не выйдет.
— Это ты насчет чего?
— Это я насчет Брунгильды.
— Ага.
— Ты не первый, кто попался на ее удочку. Это ее излюбленный трюк — сначала она заигрывает с мужчиной, потом убегает. Ни до какого продолжения никогда не доходит. Знаешь почему? У нее какая-то неизлечимая наследственная болезнь. Какая именно, не знаю. Мне не сказали. Я недостойна быть посвященной в тайны клана Ветте. Кстати, тебе тоже не скажут, как бы ты ни старался им угодить с этим сумасшедшим стариком.
Прекрасно представляю себе, как вот такие холодные речи вдребезги разбивают романтические иллюзии какой-нибудь Майки или Нелле. Но мы не Майка. Мы, слава Богу, магистры.
— Знаешь, Магда, — произнес я задумчиво, — ты иногда так недобро отзываешься о людях, что я даже теряюсь. Скажу больше. Ты меня просто смущаешь.
В ответ она с невозмутимым видом дошла до моего готического кресла и уселась, положив ногу на ногу и не касаясь спинки.
— Я пришла сообщить тебе еще кое-что. Я ухожу от Хельмута. После развода я получаю фирму «Кестнер Мода». Если захочешь, она будет называться «Бруно Штейнглиц Мода». Подумай об этом. Прежде чем бежать к этой Ветте в ее Госпиталь.
Тут Магда встала.
— Да, и помни — это мое предложение не вечное.
Она перехватила свою сумочку поудобнее и чеканным шагом вышла прочь, унося с собой знамя вопиющей женственности. Вот уж действительно, как выразился мой ироничный земляк Гейне: не талант, зато характер. А я отправился бриться — собственно, в Госпиталь можно было бы пойти и так, но я как-то незаметно для самого себя дал зарок быть хорошим мальчиком.
«Вестник Альтштадта»: «В течение последних двух недель Бруно Штейнглиц был неоднократно замечен в обществе Хильды Ветте, племянницы оружейного магната Хельмута Ветте. По слухам, под влиянием нового увлечения Бруно занялся психиатрией и не на шутку взялся за излечение двоюродного дедушки своей пассии, известного ветерана майора Вольфганга Ветте. На снимке: Бруно и Хильда в страйкбольном магазине „Гуннарэйрсофт“».
* * *— Ты уверена в размере?
— Бруно, я у бабушки три раза спрашивала.
— Черт, не знаю, как выйдет. Он дядька высокий, но кожа да кости…
Нагруженные пакетами, мы с Брюн поднялись по гранитной лестнице дома на ФридрихЭбертШтрассе, миновали холл и в гостиной столкнулись с тетушкой Амалией.
— Купили-таки, — проворчала она.
— Ну, тетя Амалия, вы сами говорили, что он ужасно страдает без военной формы… А кстати, почему он не носит парадный мундир?
— Вот об этом, Бруно, спроси его сам. Это что такое?
— Это ботинки. Выбрали какие повнушительней.
— Господи, прямо танки какие-то…
— Майки двух тонов — «дикий лес», а второй… Брюн, как называется?
— Ой, не помню. Тоже какой-то лес.
— Ладно, неважно. Зимних не брали, путь у дедушки Вольфа будет вечное лето, по крайней мере, костра из паркета не разведет…
— Вы что же, нашли какой-то военный магазин?
— Нет, это все из страйкбольного клуба. Детишки ездят в Голландию играть в войну… Хотя в армии такие же… вот уж чем сыт по горло на всю оставшуюся жизнь.
— Бруно! А это что? Нет, ты точно не в себе! — Тетушка Амалия двумя пальцами с ужасом потянула из кобуры шестидюймовый «люгер» фирмы «ВЕ-Эйрсофт».
— Тетя Амалия, это пневматический пистолет, стреляет пластмассовыми шариками… Шариков нет, баллона с газом тоже, так что опасности никакой.
— Но он как настоящий… и такой тяжелый! У тебя есть на него разрешение?
— Конечно, есть. Заметьте, что и мне, и дедушке Вольфу уже исполнилось восемнадцать… А что он написал в письме?
Амалия пожала плечами.
— Стиль у него ничуть не изменился. Как всегда, сухо и коротко — все в порядке, жив-здоров, целую, всем привет. Ума не приложу, что писать в ответ.
— Да напишите, что обычно пишут в армию: дома все хорошо, давно не имели известий, волновались, пиши чаще. Дедушка Вольф сентиментальностью как будто не грешит… Давайте-ка его позовем.
Я вышел на внутреннюю лестницу.
— Майор! Здесь Штейнглиц! Спуститесь к нам!
— Майор, я только что из штаба. Получен приказ — перейти на новую полевую форму. Компьютерно-цифровую — знаете, такие квадратики. И то сказать, окопная жизнь превратила нас в каких-то робинзонов… Я захватил комплект для вас. Главное, убедитесь, что ботинки подходят, в нашем походном деле обувь важнее одежды. Майки довольно симпатичные…
Господи, ну и глаза у него. Не перегнул ли я палку? Ладно, была, не была, пошли дальше.
— Парадный мундир, как я понимаю, у вас в полном порядке… но до парадов, майор, нам пока далеко. Хотелось бы взглянуть на вас при всех регалиях… Да, и еще одно. Ваш пистолет, насколько мне известно, так и остался в сорок втором полку. Не сомневаюсь, что вы, как старый солдат, всему предпочитаете хорошую винтовку, но офицер без личного оружия это непорядок. Вот, я еще прихватил — к сожалению, ничего другого не нашлось, — и это, кстати, было истинной правдой.
Дедушка Вольф медленно вытащил «парабеллум» из кобуры, и так же медленно затолкал обратно. Как во сне, он подошел к столу, сгреб всю эту кучу пятнистой одежды вместе ботинками и портупеей, прижал к груди, словно лучшего друга после долгой разлуки и так застыл, глядя перед собой невидящим взглядом.
Мне стало не по себе. В голове этого мосластого старика с лошадиным лицом, когда-то юного честолюбца, сначала помешавшегося на войне, а потом — без войны, происходило что-то, чего я при всем желании уразуметь не мог.
