Татьяна Рябинина - Кроссовки для Золушки
- Между прочим, когда я тебя действительно застукала с твоей клиенткой, ну той, ушастой, я тебя не выдала. А ты и спасибо не сказал.
- Как это не сказал?! – возмутился Генка. – А букет твоих любимых астромерий? А торт? А эксклюзивные шторы?
- Но спасибо-то не сказал!
- Ну ты, Катька, и зануда!
- А ты!..
Уточнить мне помешала Маринка, просочившаяся на чердак, как бесплотный дух.
- Геночка, Катенька, что случилось? – промурлыкала она своим сладким голоском, похожим на звуки, издаваемые «сынулей» Бегемотом. Надо сказать, подобные интонации никак не вяжутся с ее обликом вечно спешащей и чем-то озабоченной деловой дамы. Маринка длинная, болезненно, до костлявости, худая, с подстриженными под мальчика черными волосами и карими глазами на выкате, смахивающими на испуганных тараканов.
- Помнишь, я тебе звонила и спрашивала, где Генка? – я уставилась Маринке в глаза-тараканы – никогда она никому прямо в глаза не смотрит, будто совесть хронически не чиста.
- Да. И что?
- А то, что я сказала шефу, что вот сейчас, просто немедленно, брата найду, и он все, что надо по отделке, расскажет. И не нашла. А он рассвирепел. Уволит, наверно.
- Ой! – Маринка театрально прижала ладони к щекам и закачала головой, как китайский болванчик. – Но разве Геночка виноват? Он, наверно, был с клиентами занят, да? – Генка важно кивнул.
- Геночка не виноват, - согласилась я. – Но надо же мне на ком-то отыграться, или нет?
Они оба так и остались с открытыми ртами, а я спустилась вниз. Свет, как обычно в грозу, отключили, делать было нечего – только укладываться спать.
Все сошло просто замечательно – как по маслу. И что же? Вот так же происходит в глупых детских сказках: в последний момент появляется какая-нибудь завалящая якобы добрая фея и портит все дело. Не умерла, мол, принцесса ваша, а просто дрыхнет себе. Придет лет так через сто прынц-извращенец, стряхнет с нее моль и плесень, чмокнет вашу мумию в лобик – и все о’кей, честным пирком да за свадебку. А что так называемая злая фея трудилась, тратила время, силы и материальные ресурсы, что у нее свои соображения и планы были – кого это волнует?
Вот так вот и со мной. Столько нервов истрепано, сколько драгоценных лет попусту загублено – страшно вспомнить. А сколько денег на само колдовство истрачено. Я уж не говорю о том, что сначала надо было просто заставить себя поверить, что это не бред, не выдумка, не мошенничество. Да нет, никак не мошенничество. Раз есть добро, есть и зло. Только все это очень относительно. Для одного – зло, для другого – добро. Для меня вот добро, потому что открывает большие перспективы.
Вернее, открывало. А сейчас все опять оказалось под большим вопросом. Потому что появилась, блин, добрая фея, точнее, добрый фей – и все испортил.
Но Епихарий говорит, еще не все пропало. Придется, конечно, потрудиться.
На следующий день я проснулась ближе к обеду, наскоро позавтракала, и тут выяснилось, что кончилась сметана. По закону дедовщины, идти в магазин, разумеется, должен был младший, но Люська с Пашкой спозаранку уехали куда-то на великах. Тяжело вздохнув, я пошла переодеваться. По давней традиции, садоводы на своих участках ходят, как натуральные люмпены, но идти в магазин в полинявших трениках и дырявой майке – это уж слишком. Я натянула джинсы, футболку с кошачьей мордой во всю грудь (желтые глаза – на высших точках), вытащила из-под кровати кроссовки и нахмурилась.
Я могла поклясться, что вчера, когда я приехала и сняла их, чтобы переобуться в дачные шлепанцы, они были вполне чистые, разве что немного пыльные. Но сейчас… Грязные разводы, черные мокрые шнурки. Ну просто мистика какая-то. Хотя какая там мистика! Люська, вот кто! Может, случайно перепутала, а может, решила проверить, насколько мои кроссовки отличаются от ее. Вот поганка! Ей недавно исполнилось одиннадцать, но ростом она уже с меня, и размер обуви такой же. И это, как говорится, не предел, потому что соседская девчонка тридцать пятый размер носит уже в десять лет.
Ну погоди, племянница, заставлю я тебя свои кроссовочки до блеска отмыть.
Приняв это педагогическое решение, я не стала чистить обувку сама, разве что стерла мокрой тряпкой самую страшную грязь. Свистнув рыжую теткину таксу по имени Лотта, я вышла за калитку и направилась к ближайшему магазину. Трава после вчерашней грозы была мокрая, лужи мгновенно разлились морями, но я особо под ноги не смотрела, решив наказать Люську по полной программе.
- А аккуратнее ты не можешь? – раздался хорошо знакомый скрипучий голос, когда я в очередной раз влезла в грязь. – Мало того, что ты даешь обувь носить кому попало, что, между прочим, совершенно не гигиенично, так еще и не чистишь и специально лезешь в лужи. Вот повезло-то!
Я встала, извините за банальность, как вкопанная. Лотта поджала уши, хвост и заскулила.
Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я понеслась к дому, благо, что недалеко ушли. Лотта трусила следом. Грохнув калиткой, я ворвалась на участок. Генка со своим отцом сидели на веранде и играли в шашки под завывание какой-то политической радиопередачи. Моя мама копалась на грядке рядом с домом.
- Что, нет сметаны? – разогнулась она, увидев меня.
- Нет… Не знаю, - зашипела я, подходя к ней поближе. – Слушай, Генка давно тут сидит?
- Да как ты ушла. Сидят, играют. А что?
- Он никуда не выходил? В туалет или еще куда?
- Да нет. А что?
- А ты сама никуда не отходила? Может, просто не видела?
- Да никуда я не отходила, - начала сердиться мама. – Что случилось-то?
- Ничего, - отмахнулась я и поплелась обратно к калитке.
Значит, точно не Генка. Я и вчера уже это поняла, но, услышав проклятый голос, снова засомневалась – а вдруг! Но кто тогда? Кто мог знать, что кроссовки надела Люська и что я шлепаю по грязи? В кроссовках видеокамера, или Генка прав, и я действительно спятила?
Словно услышав мои мысли, голос из кроссовок (откуда еще?!) поинтересовался:
- Ты, похоже, думаешь, что кто-то за тобой следит при помощи встроенной техники?
- А разве нет? – мрачно ответила я.
- Еще раз повторяю, у тебя паранойя.
- Скорее уж шизофрения. Всякие загадочные голосочки – первый звоночек.
- А ты на собаку посмотри.
Лотта плелась рядом, по-прежнему поджав хвост и выпучив глаза. Шерсть на хребте торчала сапожной щеткой. Весь ее вид говорил о крайнем испуге и недоумении.
- Выходит, я мило общаюсь с собственными кроссовками. Великолепно!
Навстречу шли какие-то люди, и я спешно замолчала. Пусть думают, что я разговаривала с собакой. Лотта выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок. Впрочем, она уже очень старая и больная. К тому же как-то читала: собаки чувствуют, что с хозяином скоро случится эпилептический припадок. Может, не только это? Может, она просто поняла, что со мной не все в порядке. Я, правда, не ее хозяйка, но все же…
Настроение испортилось окончательно. Здраво поразмыслив, я поняла, что кроссовки правы: теория заговора, мягко говоря, не состоятельна. Как наши варенья-соленья не адекватны затраченному труду, так и конечный результат этого террористического розыгрыша не адекватен усилиям по его организации. Не говоря уже о том, что это просто глупо.
Но разве вот так вот, ни с того ни с сего сходят с ума? И разве сумасшедшие сомневаются в своем психическом здоровье? Вроде, наоборот, они должны быть стопроцентно уверены в своей нормальности. Я решила в понедельник первым делом обратиться к нашему психиатру Вальке Зайцеву.
Отстояв получасовую очередь, я вернулась домой. На веранде летней кухни уже накрывали на стол к обеду. Если завтрак и ужин у нас обычно по мотивам шведского стола – когда захочешь и что найдешь, то обед – это полноценное семейное действо, своего рода ритуал.
Отловив Люську, старательно намывавшую руки под гремящим чугунным рукомойником, я основательно ее отругала.
- Ну, Катюша, - заныла она, - прости, я случайно. Я думала, это мои, - но хитрая мордаха ее выдавала. – Я потом уже поняла, что это твои, потому что они шире и мягче. Мои – просто дубовые опорки, натуральный отстой. А твои – классные.
- Могла бы и помыть!
- Я помою, обязательно помою, - глядя на меня честными, как у лжесвидетеля, глазами, пообещала Люська.
А дальше началось традиционное безобразие. Дело в том, что я единственная в нашем семействе соблюдаю пост. Это обстоятельство приводит всех в крайнее раздражение. Где-то я могу это понять, наверно, сочная котлета не так гладко проскальзывает в желудок, когда рядом кто-то хрупает салатик. Тем не менее, я никому своих взглядов не навязываю, хотя мне время от времени пытаются объяснить, что я не права.
Второй пункт, ставший уже общим местом, - это моя личная жизнь. Мой незамужний статус раздражает окружающих еще больше, чем принадлежность к православному вероисповеданию. И, разумеется, где-то между первым и вторым блюдом последовал неизбежный вопрос. На этот раз его задал дядя Толя:
