Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота
— Не боись, деда! — покровительственно сказал малец. — Жить можно, особенно у нас, в Большой Змеевке. А вы чего рассопливились, дедушку расстраиваете? Дай-ка я тебе, деда, слёзки вытру...
И, схватив со стола какую-то тряпку, начал отирать слёзы маэстро.
А Луке слёзки никто не отирал, и они катились по его румяным щекам, как недавний весенний ливень.
— Дон Агилера... — сказал атаман, давясь рыданиями, — дон Агилера говорил, что только вы знаете, как исправить мир...
Маэстро поглядел на Луку совершенно бессмысленными глазами.
— Надо уничтожить бессмертного и неуязвимого Чезаре Борджа, — сказал он. — А сие невозможно — слишком щедро его одарил враг рода человеческого... Умереть он может только особым, несвойственным человеку способом... И я, столь же бессмертный, наказан тем, что буду вечно наблюдать это безобразие, не в силах его прекратить...
— Синьор Джанфранко, — впервые подал голос Тиритомба. — Но ведь должно же существовать какое-то заклинание... Я — поэт, а ведь вирши — те же заклинания. Может быть, мне удастся... Только подскажите!
Лицо маэстро исказилось, глаза окончательно помутнели, словно бы подёрнувшись старческими бельмами.
— Заклинание... — повторил он. — Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и узнай после этого, что нас ожидает...
— Маэстро, какая сова? Какой пекарь? — вскинулся поэт.
— Говорят, сова была дочь хлебника, — настаивал на своём Джанфранко да Чертальдо. — Мы знаем, что мы есть, да не знаем, что с нами будет...
— Не знаем, — сказал Радищев. — Потому и спрашиваем тебя, что больше-то некого.. Ведь ты должен обладать ясновидением!
— Они говорят, что сова была дочь рыбника. Мы знаем, что мы такое, но не знаем, чем могли бы быть... Да, я совершенно ясно вижу впереди тьму, только тьму и ничего, кроме тьмы
— Он отвык от людей, — прошептал Тириюмба. — Наши разговоры окончательно помутили ему голову... Наберись терпения, Аннушка...
— Деда, а пожрать-то у тебя есть чего? — вмешался Ничевок. — Мы же тебе, проглоту, много добра перетаскали!
Лука собрался ещё разок проверить колтуны наглеца на прочность, но слова мальчонки произвели на старца неожиданно благотворное действие.
— В самом деле, — опомнился маэстро. — Еда сейчас будет... Говорят, сова была раньше дочерью кухаря. Мы знаем, откуда растут ноги, но не знаем, куда они нас приведут... Скорее всего туда же... Котёл кипит, и я угощу вас настоящими болонскими макарони! Правда, местное вино может вас разочаровать...
— Я не пью! — поспешно выкрикнул атаман.
— Нам больше останется, — улыбнулся Ничевок.
— Бамбино бене, — погладил его по колтунам Джанфранко и направился к печке, где и вправду что-то булькало.
— А бедный богоискатель будет лишь воздуся вдыхать! — раздался у входа голос брата Амвония.
— Он не должен ничего знать про сумку! — ещё раз предупредил поэта Лука. — Так надёжнее... Да ты входи, смиренный брат, присаживайся...
Невдолге появились и макарони, и подливка к ним, и поместительная корчага, издававшая умопомрачительный запах, вмиг перебивший всякую вонь.
А вот мытьём посуды маэстро себя не утруждал.
— Не дерьмо же там было! — утешил спутников Ничевок и живо наполнил свою миску, потом потянулся к корчаге...
— Детям не положено! — рявкнул (вернее — взвизгнул) атаман и шлёпнул Кузнецова сына по руке.
— У нас в Чертальдо, — сказал маэстро, — дети пьют вино сызмальства, а сколько славных сыновей дал миру наш городок! Один Бокаччо чего стоит, не говоря уже обо мне. Хотя здешние напитки — да, крепковаты...
— Ну, со знакомством! — воскликнул брат Амвоний и поднял кружку. Его словно бы и не удивило отсутствие в пещере Змея, да оно и понятно: много странствовал, много видел...
Крепковат оказался напиток не только для мальца, но и для поэта с богодулом. К тому же и сам маэстро раскраснелся, развеселился..,
«Вернулся в разум!» — обрадовался было Лука. Но не тут-то было.
Джанфранко да Чертальдо поставил кружку и в ужасе воззрился на свои руки.
— Говорят, сова была дочерью киллера, — сказал он. — Ах ты, проклятое пятно! Но кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!
— А ты выпей ещё, деда! — посоветовал Ничевок. — Глядишь, в голове и прояснится...
Они выпили ещё (а Лука себя тягостно блюл и даже кружку перевернул, утешаясь незнакомой, но вкусной едой) и начали нести обычный застольный вздор, приводить который здесь неуместно. Ничевок охотно делился подробностями личной жизни обитателей Большой Змеевки, богодул спьяну вспомнил всякие застольные присловья, а Радищев совершенно осоловел от еды. Тиритомба же воскликнул:
— Друзья! Тяготы дальней дороги возбудили мой пиитический дар, и я сложил новую басню!
— Сложил — так читай! — потребовал атаман. Тиритомба вскочил на лавку и простёр правую руку к потолку.
— Работа и Дурак! — объявил он. — Басня.
Однажды Дурака Работа полюбила
И всё ей сделалось немило.
Не ест, не спит, глазами дико водит
И говорит примерно так:
"Ах, миленькой Дурак!
Со мною вот что происходит:
Никто меня не производит!
И молча гибнуть я должна,
Хотя бываю и опасна, и трудна.
А ты хоть и Дурак, но сильный, смелый!
В объеме полном ты меня тотчас проделай!
Определённую меня ты проведи -
И отдыхать иди!"
"И, матушка, напрасны упованья! -
Дурак в ответ.
— Тебя производить охоты нет,
А тако ж и желанья!
Какой в тебе, признайся, толк?
Ведь ты не волк!
В лесную не сбежишь дубраву,
А я спокойно отдохну на славу.
К тому же я сказать посмею,
Что всякий день и так тебя имею.
Предпочитаю не пахати в поле,
Но зажигати на танцполе.
А лучше бы тебе, уверен в том,
Совокупиться с Творческим Трудом,
Зане ваш плод любезен станет людям.
И боле говорить не будем!"
Ушла Работа в скорби и печали...
Вы, умники, её не повстречали?
После общего молчания Лука осторожно сказал:
— Я вроде бы уже слышал подобную басню, только не про Работу и Дурака...
— Дубина вместо критика! — оборвал его вдохновенный арап и сел на лавку. — Не у чужих людей ворую — у себя, любимого!
— Да вы поэт, батенька, и поэт истинный! — дошло наконец до маэстро.
— Хорошая песня, — зевнул осоловелый малец. — Одна правда в ней...
Восхищённый богодул закатил глаза и захлопал в ладоши.
А Джанфранко да Чертальдо встал и подошёл к арапу.
— Говорят, что сова была дочерью Феба, — сказал он. — Вымой руки. Надень ночное платье. Почему ты такой бледный?
Тиритомба оторопел и схватился за лицо, словно надеясь нащупать на нём бледность.
— До сих пор не могу понять, что это за земля Испания, — бормотал спятивший маэстро. — Народные обычаи и этикеты двора совершенно необыкновенны...
— Синьор Джанфранко, — нежно сказал атаман. — Вы не в Испании, каковой, кстати сказать, ныне и не существует. Вы среди друзей. Успокойтесь...
Но учёный не желал успокаиваться:
— Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею...
— Да и мы ничего не имеем! — успокаивал его воркованием Радищев. — — Вот мы сейчас ляжем спатеньки, а утречком встанем здоровые-здоровые... Разумные-разумные...
И легко вздёрнул старого за локотки.
Джанфранко да Чертальдо покорно позволил довести себя до лежанки, но и там продолжал нести околесицу:
— Я вице-король Индии! Отдайте мне любимого слона! Говорят, сова была дочерью абрека...
— А всё вирши твои! — злобно бросил атаман поэту. — Они и нормального-то человека могут в безрассудство вогнать...
— Вам, бабам, лишь бы виноватого найти! — парировал поэт.
Странникам пришлось улечься кто где: малорослые Ничевок и Тиритомба устроились на лавках, Лука с богодулом на полу, причём по разные стороны стола.
Мешок с золотом и узел с демонической сумкой Радищев пристроил под голову, обернув лямки мешка вокруг кисти. Хотя куда охотней пошёл бы ночевать на вольный воздух.
«Спи чутко!» — велел он себе — и провалился в сон, как Ничевок в сумку.
ГЛАВА 39
— Но кто бы moг подумать, что в старике столько крови? — севшим голосом спросил себя Лука.
...Пробуждение его, в который уже раз, было ужасным.
Сперва он подумал, что не сходил перед сном на двор по нужде и вот таким образом опозорился как девица.
Но зелёный сарафан был весь в бурых пятнах по подолу.
«Или бабка-колдунья меня обманула, и я теперь девушка во всех подробностях?» — охнул атаман.
Но кровь была не его, и была она на всём: на стенах, на полу, на столе...
А на лежанке покоилось обезглавленное тело маэстро Джанфранко да Чертальдо.
— Тревога! — завопил Радищев и вскочил на ноги.
