Терри Пратчетт - Шляпа, полная неба
Ноги сделали еще несколько шагов и рухнули на пол.
И в наступившей гробовой тишине тоненький голосок откуда-то из штанов завопил:
— Раскудрыть! Драпс-драпс!
В воздухе мелькнуло что-то слишком быстрое, чтобы разглядеть, хлопнула дверь…
Спустя какое-то время кто-то из посетителей с опаской подошел к груде одежды и палок, оставшейся на полу, и осторожно потыкал ее. Шляпа откатилась в сторону, заставив смельчака отскочить.
Перчатка, все еще цеплявшаяся за стойку, упала на пол с пронзительно-громким «шлеп!».
— Давайте посмотрим на это так… — предложил бармен. — Не знаю, что это было, но его тут больше нет, а карманы-то остались…
Снаружи раздалось:
Аааааааааааааррррррррррррррррррггггхххххххххххххххх!
Метла вонзилась в соломенную крышу тетушкиного домика и осталась торчать. Фигли посыпались с нее, не переставая мутузить друг друга.
Дерущимся и пинающимся внутри себя клубком они вкатились в дом, целеустремленной братоубийственной войной проскакали вверх по лестнице и осели лягающейся и бодающейся грудой в комнате Тиффани, где к ним из чисто спортивного интереса присоединились те, кто оставался охранять девочку и тетушку Вровень.
Постепенно до охваченных боевым азартом Фиглей дошло, что рядом раздается звук. Пронзительный визг мышиной волынки резал воздух, как клинок. Замерли руки, сжимавшиеся на чужом горле, остановились занесенные для ударов кулаки, застыли нацелившиеся пнуть ноги.
Слезы катились по лицу маленького гоннагла Билли. Он играл «Цветики-цветочки», самую печальную песню на свете. Она была о доме, о маме, о прекрасных временах, что больше не вернутся, о тех, кто ушел навсегда. Фигли перестали колошматить друг друга и уставились себе под ноги, а скорбная мелодия пела о них, об измене и предательстве, о не сдержанных обещаниях…
— Позор! — крикнул Ой-как-мал Билли Мордаст, выпустив мундштук визжали. — Позор вам! Предатели! Изменщики! Позор на ваши головы и на дом ваш! В ту самую минуту, когда вашая карга сражается за свою душу… Неужли у вас совсем нет чести? — Он уронил на пол визжаль, и она жалобно застонала в тишине. — Глаза б мои не глядели! Вы позорите само солнце, что светит на вас! Вы позорите кельду, что родила вас! Предатели! Чувырлы поганые! Чем я заслужил, что судьба привела меня в эту шайку негодяйскую?* Драться хотите? Так деритесь со мной! Ах-ха, кто первый? И пусть из моих костей смастрячат арфу, если я не закину этого мерзуна на дно морское, не заброшу его на луну, не заставлю его проскакать через саму преисподнюю в ежовом седле! Ибо гнев мой силен, как та буря, что стирает горы в песок! Ну, кто из вас выйдет спротив меня?
Грамазд Иан в испуге попятился, когда гоннагл встал перед ним, хотя и был раза в три крупнее Билли. Ни один Фигль не решался и пальцем пошевелить, опасаясь за свою жизнь. Гоннаглы воистину страшны в гневе. Они умеют разить словом, как мечом.
Туп Вулли, робко шаркая, выступил вперед.
— Я понимаю, что тебя так огорчнуло, гоннагл, — сказал он. — Эт’ все я виноватый, я был туп. Надо было мне памятовать про нас и пивнухи.
У него был такой убитый вид, что Ой-как-мал Билли Мордаст немного смягчился. Но гоннагл все равно заговорил весьма прохладным тоном, ведь гнев такой силы мигом не обуздаешь.
— Хорошо. Оставим этот разговор, раз так. Но не забудем, ясно?
Он указал на лежащую на полу Тиффани, которая, казалось, мирно спала.
— А теперь давайте сюда шерсть, табак и скипидар, быро. Кто-нибудь, откупорьте скипидар и намочите мал-мал тряпицу. И чтоб никто, никто, я сказал, не вздумал его пить.
Фигли сломя голову кинулись выполнять приказ. Раздался треск — это оторвали «мал-мал тряпицу» от подола тетушкиного платья.
— Ладно, — сказал Билли. — Теперь ты, Туп Вулли, возьми шерсть, тряпицу и табак и положи их мал-мал грамаздой карге на грудь, чтоб она их унюхала.
— Но как же ж она унюхнет, когда она дрыхс как жмуркс? — спросил Туп Вулли.
— Нос никогда не спит, — сказал Билли без выражения.
Три источника запахов пастушьей кибитки были с благоговением расположены у самого подбородка Тиффани.
— Теперь бум ждать, — сказал Ой-как-мал Билли Мордаст. — Ждать и надеяться.
В комнате, где лежали без чувств две ведьмы и толпились Фигли, было жарко. Понадобилось совсем немного времени, чтобы запахи овечьей шерсти, скипидара и табака смешались и заполнили воздух…
Ноздри Тиффани дрогнули.
Нос неплохо соображает. У него хорошая память — более чем хорошая. Запах может так погрузить в прошлое, что и захлебнуться недолго. Мозг не в состоянии этому помешать. Мозг тут вообще ни при чем. Роитель мог поработить разум, но не мог ничего поделать с желудком, который выворачивается наизнанку в полете на метле. А уж с носом — и подавно…
Запахи овечьей шерсти, скипидара и табака «Веселый капитан» способны унести мысли и разум далеко-далеко, туда, где тихо и тепло, и нечего бояться, и никто не сделает тебе ничего плохого…
Роитель открыл глаза и огляделся.
— Пастушья кибитка? — удивился он.
В распахнутую дверь лился красный закатный свет. Деревья разрослись, и лучам приходилось пробиваться сквозь кроны. Те деревца, что успели вытянуться к небу, отбрасывали длинные тени, и заходящее солнце светило, словно сквозь решетку. Однако на маленьком пятачке вокруг кибитки кто-то срубил все побеги.
— Это твоя уловка, — сказал роитель. — Ничего у тебя не выйдет. Мы и есть ты. Мы думаем, как ты. Мы даже лучше тебя умеем думать, как ты.
Ничего не произошло.
Роитель очнулся в облике Тиффани, только ростом немного выше, потому что Тиффани считала себя немного выше, чем была на самом деле. Роитель вышел из кибитки и ступил на траву пастбища.
— Уже поздно, — произнес он в тишине. — Посмотри на тени! Это место вот-вот перестанет существовать. Нам незачем спасаться бегством. Скоро все это станет частью нас. Все, чем ты могла бы быть. Ты гордишься своим маленьким клочком земли. А мы помним время, когда еще не было миров! Мы… то есть ты могла бы преображать все, что вздумается, одним мановением руки. Сделать, чтобы все было правильно или неправильно, и самой решать, что правильно, а что нет. Ты станешь бессмертной!
— Тогда чего ты переполохнулся со страху, чувырла грамаздая? — раздался голос у него за спиной.
Роитель на миг потерял форму — за какую-то долю секунды он успел принять и отвергнуть облик многих существ. Мелькнула чешуя, плавники, зубы, остроконечная шляпа, когти… И вот он снова стал улыбающейся Тиффани.
— О, Явор Заядло, мы так рады тебя видеть, — проговорил он. — Не мог бы ты помочь нам…
— Меня на мяк-мяк не проведнешь! — заорал Явор Заядло, яростно подпрыгивая на месте. — А то я не зырю, что ты роевник! Раскудрыть, от щас как дам те мал-мала люлей!
Роитель принял облик льва с громадными зубами и зарычал на Фигля.
— Ах, ты такс? — взвизгнул Явор Заядло. — А ну-ка, постой тута!
Он пробежал несколько шагов и исчез.
Роитель снова превратился в Тиффани.
— Твой маленький друг сбежал, — сказал он. — Ну, выходи! Выходи же! Что нас бояться? Мы — это ты. А ты ведь не хочешь быть как все — бессловесные животные, глупые короли, жадные волшебники. Вместе мы…
Явор Заядло вернулся, а с ним и… ну, в общем, все.
— Ты не могешь помереть, — заорал он, — зато мы могем сделать так, чтоб ты пожалел об этом!
И Фигли ринулись в драку.
Фигли маленькие, а их противники, как правило, значительно больше, и это дает пикетам преимущество. Маленького и быстрого врага трудно достать. Роитель вихрем вился по траве, рыча и вопя, постоянно меняя облик. Мечи пикетов отскакивали от чешуи, лбы бились о клыки — чтобы отразить каждый удар, он катался по земле, превращаясь в тех, кем был когда-то. Но Фиглей нелегко убить. Если Фигля отшвырнуть — он как ни в чем не бывало снова бросается в бой, если на него наступить — он вскакивает, а от клыков и когтей они с легкостью уворачиваются. Они дрались…
И тут земля задрожала так внезапно, что даже роитель не устоял на ногах. Пастушья кибитка заскрипела и стала погружаться в дерн, который расступился вокруг нее, словно сделался вдруг мягким, как масло. Деревья задрожали и стали валиться друг на друга, как если бы кто-то подрубил их корни глубоко в земле.
А сама земля… поднималась.
Скатившись со ставшего вдруг слишком крутым склона, Фигли уставились на холмы, вздымающиеся к самому небу. И с каждым мгновением становилось все яснее, чем они были на самом деле.
На фоне темного неба воздвиглись гигантская голова, плечи, грудь… Фигура, лежавшая под зеленеющими лугами, фигура, чьи руки и ноги образовывали холмы и долины, приняла сидячее положение. Она двигалась с тектонической медлительностью гигантской каменной толщи, миллионы тонн холмов трещали и смещались вокруг. То, что казалось двумя вытянутыми курганами, оказалось скрещенными на груди руками, и теперь эти руки распрямились.
