Егор Радов - Змеесос
— Это безобразие! — закричал Дзерия, оглядываясь зачем-то. — Я сегодня не готов, я должен осознать всю глубину происходящего и написать стихи…
— Вы осознаете всю глубину при первой же прямой угрозе, — веско сказал один из серых людей и вынул револьвер.
Дзерия посмотрел на ствол, представив, как безжалостная несправедливая пуля пронзает его наполненный салатами поэтический живот, и восхитительно ужаснулся этой натуральной сцене, которая должна была вот-вот произойти; но тут мысль о слишком поспешной гибели снова охватила его, и он твердо сказал:
— Это будет истинным насилием. Вы должны были предупредить.
— Я тебя сейчас изнасилую! — зло сказал какой-то серый человек, похожий на мрачного садиста. — Задушил бы тебя, гнида!
— Тьфу! — презрительно плюнул Антон ему в рожу. Тут же этот человек бросился на Дзерия и быстрым ударом поверг его на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Дзерия оказался полностью избит и окровавлен, а потом с жуткой улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Антоновском теле, которое можно первым покорежить и порезать.
— Назад! — вдруг крикнул начальник. — У нас приказ: расстрелять! А вам, Лебедев, объявляю строгий выговор второй степени.
Человек, похожий на мрачного садиста, с большой неохотой отошел от объекта своих насильственных наклонностей и вытащил большой черный пистолет. Антон Дзерия медленно встал, показав всем свой разбитый рот и искалеченный нос. Вельш с большим страхом смотрел на все происходящее.
— Милый мой, умрем за искусство! — сказал он Антону, но тот только харкнул кровью в угол.
— Ладно, — сказал начальник. — Пора кончать с вами. А ну-ка, к стеночке! А вы, мои ребятушки, доставайте пистолеты и цельтесь ими в жизненно важные точки тела.
Немедленно образовалась классическая, расстрельная картина в этой комнате, напоминающая замечательные ужасы знаменитых казней и гнусных убийств в упор, когда и жертва и виновник событий испытывали нечто поистине запредельное и подлинное, совсем как при первом видении света; и понимали абсолютную убедительность этой прекрасной настоящей минуты, которая наступит прямо сейчас.
— Я… — сказал Артем Вельш и тут же упал, сраженный четырьмя пулями, внедрившимися в его шею, в грудь, в пятку и в живот. Сверху на него свалился ойкнувший Антон, тут же умерший от попаданий в головной или сердечный центр. Четыре секунды спустя скончался и Вельш.
— Свершилось! — гордо заявил начальник и нарочито засмеялся. — Больше нет у вас акциденциалистов?
— Нет, — мягким тоном ответила хозяйка. — Мы все другие.
— Чудно! — воскликнул начальник. — Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения «акциденциалисты» расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…
Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:
— А ты кто такой?
— Я — никто, — ответил Миша, — Я не нашел себя.
— Это запрещено, — сказал начальник. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!
— Я не хочу никем быть, — ответил Миша. — Я ничего не помню.
Какой-то маленький серый человек подошел к нему и оказал:
— Я — член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!
— Как? — спросил его Миша, сложив руки на груди.
— Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.
— Пошел ты! — презрительно сказал ему Миша Оно.
— О, ты! — патетично воскликнул начальник. — Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я — не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя, как гнусные преступники, что на самом деле мы — писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее — вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь — высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!
— Я люблю, сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.
— Да, — тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.
— В этом случае, хорошо, — гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.
§
А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличие чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом, или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением и улыбкой и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.
Любовь прията. Это была мысль, возникшая как и все остальное.
— Любовь приятна, — сказал Миша Оно, погладив рукой подушку с еще одной головой на ней.
«Любовь приятна», — подумал Миша Оно, приподнимаясь в кровати, чтобы взглянуть в полутьму и увидеть.
— Ты жив, мой возлюбленный, моя морская пена, мой кофе на столе, мое чудо во мне, мой свет за углом, моя роскошь в ресторане! Ты вечен, я — бесконечна; я оплету тебя собой, словно плющ, или туника, и я буду здесь до утра, и мы будем пить алкоголь и слушать музыку и сидеть на полу всю ночь; и ты есть сейчас!
Это были слова Антонины, это была се речь в той же постели, где было все; и она зажгла свечу, чтобы качающийся свет отражался от ее великого лица, как от луны, и чтобы видеть Оно, и его глаза, и плечи.
Они лежали рядом друг с другом, и помнили свое бегство от непонятных художественных людей, которые убивали и хотели что-то создать. Уединение приняло их и дало им радость. Вдали были трупы и смерти, и задачи делать что-нибудь еще, а здесь наступил высший свет в виде любящей веселой пары, наслаждающейся подлинным; и все другое перестало касаться этих душ, отступив от них на время, словно рабочий, покидающий станок, чтобы уйти спать.
Когда-то они были спасены, благодаря узнаванию себя; и открывшийся путь предстал перед ними, имея в конце заветную дверь, за которой можно было заняться своей любовью. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго их вытирал полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» — сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Так они и оказались именно здесь, и сейчас лежали в восторге от себя и не чувствовали разницы между собственными ногами, или руками, воображая, что все есть общее.
— О, как я люблю тебя, ты! — воскликнул Миша Оно, озаренный свечой. — Ты прекрасна, ты — Оля, Антонина! Когда ты была кораблем, я был пиратом, когда ты была рассветом, я был ущельем, когда ты была пчелой, я был человеком, когда ты была юношей, я был девушкой! Я всегда был с тобой, и если этот мир был создан, то это были мы. Я помню наши путешествия и наши возвращения, я помню твою гибель и мой крик, я помню твое паденье и твой пульс, и я помню все. Я нашел это, я узнал новую тайну, она существует; любовь есть лучшее, и моя цель — быть здесь!
