Сергей Федотов - Все, что шевелится
– Кого ты, – спросила, бесцеремонно врываясь в тронный зал, супруга Юрен, – на этот раз оттянул? Опять не меня! – И грубо махнула рукой на востоко-запад, как приблизительно определил направление ничего не смыслящий в географии отец всех богов.
– Тяну Америку! – похвастался Эсеге. – Могу и тебя взад-вперёд вытянуть!
– А вперёд-назад можешь? – ехидно спросила Эхе.
– Это что в лоб, что по лбу, – осадил супругу Малан.
– Не согласна категорически, – сказала Юрен. Истина её не интересовала, лишь бы поперёк сказать. – В лоб – больно, а по лбу – приятно, ласково.
– Молчи, баба, – велел Эсеге, – юркни вон!
– Я? – грозно спросила Юрен, ухватила под-вселенный медный котёл за дужку и навернула им пьяницу-супруга по голове. Тот брякнулся, задрав ноги.
Звенело долго, а супруга тем временем деловито вязала мужа.
– Проспись и пой[8], – посоветовала напоследок и только тогда юркнула вон.
Проспавшись, божок смутно припомнил свои последние фокусы, порвал путы и с опаской глянул на результаты. Оказалось, что, пока он растягивал континент изо всей божественной дурацкой мочи, многим обитателям Запада пришлось худо. Например, бизонам. Или лошадям, которых он, размахивая руками, нечаянно перенёс из Азии в прерии и пампасы. Кони обожают овёс, а индейцы предлагали отведать кукурузы. От непривычной пищи лошади заболели, и Малан просто вынужден был их лечить.
Когда все леченные им животные сдохли, Эсеге понял, что он – великий целитель. Не было в Америке лошадей, так и нечего тащить на далёкий материк всякую непривычную для окружающей среды и её обитателей живность.
– Пусть индейцы ездят верхом на бизонах! – решил божок. – Или пусть разведут приличную конскую пищу, вот тогда, я…
– Это хороший тост – перебил Эсеге Малана. – Выпьем же за овёс! А кукуруза хороша – воздушная! Пам-пам-пам-пам-пам-тра-та-та!
Выпили. Спели про воздушную кукурузу. Эсеге привычно растягивал Америку сверху донизу и голосил что-то вовсе несуразное:
– Девки в лес тащили факел.
Отгадайте, кто их fackal?
Материк до того растянулся, что готов был разорваться пополам. Малан даже отгадал, в каком месте разорвётся: в районе будущего Панамского канала.
– Я – канал! – гордо заявил он.
Никто из девяноста девяти обитателей верхнего мира[9] возражать не осмелился. Наоборот – поддержали отца всех богов.
– Канай дальше, – посоветовали ему. – А кто станет спорить, тому пасть порвём.
Эсеге продолжил. На сей раз он не занёс на континент никаких чуждых ему форм жизни и никакой заразы не вынес оттуда на прочие материки, зато когда проспался и в очередной раз разорвал смирительное вервие, то магическим образом подсчитал, что рвал путы ровно девяносто восемь раз. А вот Америка не разорвалась, но, растянутая лишний раз, уже больше не съёжилась до прежних размеров, делясь теперь на Северную и Южную с длиннющим перешейком Центральной Америки.
Глядя вниз на своего разумного сына Шаргая, папаша припомнил всего три случая, когда верёвка не выдержала божьей силы и воли. Остальные девяносто пять разрывов произошли, когда Эсеге и Малан привязали Евразию за её восточный и западный концы и резко дёрнули. Вервие лопнуло на девяносто шесть кусков и упало вниз в форме странной фигуры. Любой землянин такую фигуру легко узнает и может при случае показать другому.
Эх… Жили бы земляне любо-дорого, кабы не пьяница наверху. Сколько бы несчастий не случилось!.. Везувий бы не выжег обитателей Помпеи, чума и холера не опустошали бы континенты. Даже Тунгусский метеорит не сам по себе упал.
Сидел Эсеге наверху, вдыхал запах мяса (мужики шашлык жарили и уже по стаканчикам разлили), а любимый бард небрежно трогал струны гитары и негромко, не беспокоясь, расслышат или не расслышат его случайные люди, которые пригласили на этот лишний в его жизни пикник, напевал хриплым голосом:
– Боги тоже убоги.
«Воронок» – на дороге,
и конвой на пороге
Вот такое кино.
На базаре – барыги,
на отвале – булыги,
а в подвале – ханыги
дуют ваше вино.
Поднимите мне веки,
рявкну я: «Человеки!
Вы ж вольняжки – не зеки,
без решёток в очах!
А ворвутся с конвоем,
не встречайте их воем –
мы их сами уроем,
раз башка на плечах!»
Боги тоже убоги.
Глупых дурят в итоге,
умных душат налоги,
мудрецам – наплевать.
Лодырь с мягкой подушкой,
бабник – с чьей-то подружкой,
ну а пьяница – с кружкой
лезут в вашу кровать.
Поднимите мне члены,
разомкните колены,
в свои жалкие вены
влейте жаркую кровь…
И тут на веко барда сел комар. Эсеге так рассердился, что схватил не то у среднего сынка очир, не то у Яшила метеорит, да как навернёт тварь кровососную! Комара и три тысячи квадратных километров тайги как корова языком слизала. Что от барда любимого осталось, сами понимаете…
А Гессер всё носился и носился по полю, пока не убедился, что врагов не осталось.
Победителя подняли на руки и унесли в родимую юрту.
– Я хан или не хан? – спросил Джору.
– Хан, – сказали чонавцы.
– Так приведите мне любимого дядю Сотона, я его расцелую.
ГЛАВА 11
Ложный хан, Минусинская котловина
Единожды солгавши, кто тебе поверит?
СолженицынСотон, услышав страшный приказ, понял сразу: вот теперь-то и пришли кранты. Ползком докрался до конюшни, попытался украсть золотого коня, получил от него в лоб и двинулся осмотреть светлую верблюдицу, шатаясь от опасений – вот-вот нагрянут ханские нукеры да как скажут:
– Ну-у-ка, сука!
Поскорей сел на верблюдицу (она не лягалась) и поскакал на запад. Спрашивается: почему не взял своего коня, а позарился на верблюдицу? Захотелось ему чужого хотя бы из-за того, что не своё; на хромого коня позарился из-за невиданной резвости и необычного золотого цвета, но раз уж скакун оказался недоступен из-за нечеловеческой злобы, то решил остановиться на верблюдице – вот и все причины. Горбатых вьючных он в бою никогда не видал (на верблюдах не воюют) и почему-то полагал великими скакунами. Как же он ошибся! Двигаются эти твари со скоростью пешехода, и никакими силами небесными или карами земными невозможно заставить их пуститься в аллюр. А вот тяжесть они могут нести великую. Сотон захватил с собой немало добра – два огромнейших тюка, и верблюдица несла груз, не говоря худого слова.
Насмешники-лешие окрестили его побег «драп нахт куда не весть». Успели нахвататься чужих слов со времён Великой битвы на сибирских просторах.
Местность была гористая, таёжная и безлюдная. Сотон двигался по распадкам, на вершины не лез, иногда прокладывал путь прямо по руслу мелководных речушек или широких ручьёв, не споря сам с собой, ручей это либо речка. Изредка он набредал на лесные дачи леших, там пополнял бурдюк хмельным зельем из бражных ям и двигался дальше, пока хозяин не вернулся и своего верного друга-медведя на грабителя не напустил. Душа у него кипела от неправедного гнева на племянника, вернувшегося так невовремя и отнявшего у бывшего подсотника по праву принадлежащее ханство. И разум возмущённый кипел в жажде мести.[10]
Наберу войско, мечтал он, лёжа под звёздным небом в меховом спальном мешке, вернусь взад и отомщу сопляку. Будет знать, как обижать любимого дядю, который ночей не спал, о всеобщем благе думал: как ханом стать, как нукеров развести, как установить твёрдую власть, чтобы все трудились усердно, а пререканий не было.
Лето кончилось, ночи становились всё холодней, и Сотон понимал, что если до зимы не выберется к людям, то пропадёт. Однажды светлейшим утром накроет его белое покрывало, знак траура, охолодит члены. Мороз высосет горячую кровь и наградит сном таким же холодным, как белый пух, именуемый снегом, и не будет в том сне ни вкусной пищи, ни веселящего пития, ни сладчайших женщин, а будет один покой – ни страстей, ни желаний, полное безразличие и великая скука, когда даже зевать лень и пальцем пошевелить невозможно. Поэтому он гнал и гнал верблюдицу по горным тропам и таёжным низинам, не боясь сбиться с направления, потому что нет ничего проще, чем двигаться на закат. И горы в конце концов расступились, сменясь холмами и степью. А ещё через пару дней Сотон наткнулся на людей, пасущих стадо лошадей. В старике с покалеченной рукой хан без ханства определил ветерана. Двое других, мужчины в соку, – бывшие пацаны из обозов, не успевшие помахать мечами либо топорами ни в крупных сражениях, ни в мелких стычках.
– Здравствуй, – просто сказали они. – Ты кто?
– Я – хан Сотон.
– Что-то не похож, – сказал старик, критически осмотрев гостя.
– Да я, если хочешь знать, – принялся врать Сотон, надеясь, что разоблачить его некому, – возглавлял заслонный полк правой руки!
– Это ты пацанам ври, – рассудительно сказал ветеран, – вроде этих. – Он кивнул в сторону молодых пастухов. – Вон Салата и Улая, которые крови не нюхали, а в обозе с бабками и мамками катили. Полковник он! Заслонного полка!
