Сергей Федотов - Все, что шевелится
– Чуть раньше, чуть позже – какая тебе разница? – возмутился Сотон. – Клянусь, что всё именно так и было.
– Как же его убитые могли в топоры взять? – настаивал на своём Тадак. – Может, они сперва болиголова в охотку попили, думали – славный какой настойчик, ещё бы попить, а потом Джору и казнили. Видят – помер. И поехали домой. Маленько не доехали, с коней – бряк! И откинули ноги…
– А кто же тогда мёртвых порубил? – спросил Какай, лошадиный лекарь.
– Джору и порубил, – во всю сочинял Сотон. – Они его, видать, не до конца казнили. Тюкнули пару-другую разиков обушком по черепу, а какие удары у старого? Как у малого. Вот он прочухался, настиг сечевиков, только хотел зарубить, а они сами помереть успели. Тогда Джору рассердился: зачем раньше померли? Схватил меч…
– А откуда у него меч? – спросил Такай-сапёр.
– От верблюда! Слышал же, что он в стране Инь побывал! Про то любой сопляк в Юртауне знает, один ты не слыхал. Тетеря ты глухая, пора, значит, тебе под пик Сардыкова. Украл у желтопузых ублюдок Чонов золотого коня, жену, верблюда и меч.
– А кто тот меч видел? – не верил Такай.
– Забадай видел. Жаловался мне, хочу, говорит, Джору убить, но сильно меча боюсь. Правильно боялся. Кабы не тот меч, жил бы себе да жил.
– От яда Забадай помер, не от меча, – вспомнил Тадак.
– Что в лоб, что по лбу. Помер от яда, а его потом ещё и мечом порубили. Без меча-то хоть и мёртвый, а всё-таки целый, не так обидно, понимаете.
С этим доводом старики согласились.
– А Джору, видать, порубил тройку и назад вернулся. Жив, нет ли – скоро узнаем. Если жив, то его тройка Хабала привезёт.
– Если хоть чуть-чуть жив, – важно сказал Сотон, будто и впрямь был тут главным, – предадим его казни лютой. А ежели уж совсем помер, тогда подвесим на сосне, пускай вороны клюют.
Завязался долгий спор, какой казни достоин убийца тройки сечевиков. Некоторые говорили, что вообще никакой казни быть не может.
– За что казнить, – спросил Тадак, – если сечевики первыми на него напали, башку издолбили? Тогда с его стороны была месть справедливая.
– А если те его казнили за то, что отравил? Тогда их месть правильная, – сказал Такай.
– А не успел бы первым отравить, тройка его до конца бы убила. Вот он и рассердился, – сказал Какай-коновал. – Догнал, а они сами первые умерли. Тут не выдержало сердце ретивое, схватил меч и давай кромсать!
– Нельзя над мёртвыми измываться, – сказал Кыстай-лучник. – За это положено на дереве вешать.
– Хватит зря языками молоть! – рассердился Гонгор-бригадир. – Завтра Хабал вернётся, всё и узнаем. С ним Мучиря-следопыт поехал, его не обманешь. Уж он-то расскажет всё, как было на самом деле. Утром и решим. А пока – разойдись!
Бригадира послушали. Всё-таки большой начальник в полку был. Считай, третий человек после полковника и стратега. Или пятый – в полку три бригады.
Всю ночь старики-ветераны мучились: что из сказанного на площади правда, что – ложь? Жив Джору или помер? А если жив-здоров и закон Эсеге взаправду утвердить собрался? Тогда всем ветеранам смерть.
Многие среди ночи искали мечи и топоры, точили. Другие натягивали охотничьи луки. Боевых не сохранилось, понятно. Ни один десяток лет прошёл, как в Мундарге остановились. Третьи готовили арканы, четвёртые копья, пятые – рогатины. Приличная армия собиралась. Ждали утра…
Отряд из четырёх конных и женщины на верблюдице встречала выстроившаяся за околицей шеренга стариков. Цепь щетинилась копьями и рогатинами, блестели топоры и обнажённые мечи. Лучники стояли готовые к любому исходу. У Гессера ухнуло сердце: неужели в родной посёлок придётся врываться с боем? Ничего плохого от стариков-ветеранов он не видел, наоборот – баловали юного сынка командира. Учили держаться верхом, махать деревянным мечом, колоть пикой. Такай показывал, как делаются ловчие ямы, Тадак обучал обращаться с упряжью, Чечуш – костры разводить…
Как же быть? – думал сын Чоны. Не рубиться же с ветеранами. Да мне и рубиться нечем, даже топора нет, не говоря уж про меч. Про очир и подумать страшно: перебьёт полшеренги…
– Соратники! – закричал Мучиря. – Я всё выяс…
Просвистела стрела и оборвала крик на полуслове.
Все застыли. Стояли мечники и копейщики, лучники и арканщики, бойцы с боевыми топорами и охотничьими рогатинами, остановились всадники – Джору и Хабал, Сазнай открывал рот, силясь что-то сказать, но не издавал ни звука, Другмо на верблюдице таращила узкие чёрные глаза и не шевелилась. И только Мучиря медленно-медленно валился из седла. Вот он ударился о землю и вытянулся.
– Кто стрелял? – закричал Гессер. – За что вы его убили?
– Отец! – оттолкнув приготовившихся к бою ветеранов, вперёд выскочили три парня; одного из них Джору знал – они с Аком были ровесники, второй, кажется, звался Чочай, а третьего он не помнил.
– Взять убийцу Джору! – прозвучал приказ, и всё сразу пришло в движение.
Цепь ветеранов разом шагнула к всадникам.
Гессер никак не мог решить, что же ему делать. Драться со стариками не хотелось, но и то, что его сейчас могут разорвать голыми руками – ни за что, просто потому, что протянутых рук слишком много, а в мозгах ветеранов царит неразбериха, он прекрасно понимал. Да ладно бы его одного, могли нечаянно обидеть и возлюбленную Другмо!
Вне себя от грозящей супруге опасности, Джору схватил первое, что попалось под руку: волшебную плётку, которую небесный отец отправил ему вместе с конём. Этой плёткой мужчина огрел первого, до кого смог дотянуться. Затем второго, третьего, четвёртого… С людьми, которых коснулся хлыстом, происходили странные перемены. Они вдруг светлели лицом, выкрикивали нечто вроде приветствия и клятвы в верной службе, разворачивались к прочим соратникам, словно готовясь разить их направо и налево. Всё это Гессер видел краем глаза и не фиксировал в сознании. Он и себя-то не помнил, носился вдоль почти сомкнувшейся в кольцо цепи и хлестал, хлестал старых мужчин, которых в детстве боялся и любил, которыми восхищался и чьей боевой юности страшно завидовал.
Конь под ним мчался так быстро, что казалось, будто исчезает в одном месте и возникает в другом, а может, находится сразу там и там. Богатур не осознавал своих действий, зато Эсеге Малан наверху громко радовался и удовлетворённо потирал руки. Сынок разгадал все секреты небесных подарков. Умница, весь в папашу!
Конечно, плётка именно для того и предназначена, чтобы любых существ – живых или мёртвых! – делать покорными. И звонок Шаргай использовал по прямому назначению – для беспроволочной связи.
Жаль только, что небесный конь – главный подарок, которому прочие служили бесплатным приложением, – сломал ногу при пересылке на землю. Мог же пролететь полмира за одно биение сердца, а теперь скачет в сто раз медленней, да ещё и по кривой дорожке. И всё потому, что не нашлось под руками верёвки попрочней.
А всему виной жена – Эхе Юрен. На кой ляд она тем вервиём связывала пьяненького божка? Разве он хоть раз свершил что-либо божьего дела недостойное? Глупостей не творил, не считая мелочей. Как-то сдуру сунул вытягивающуюся до бесконечности руку в мусорно-прицельный люк и вцепился в Зеландию! Оторвал кусок, глянул на результаты и назвал её Новой.
В другой раз приспичило оторвать Африку от Евразии. В районе Пиренеев она отделилась, образовав Срединное море, а к Аравии словно прикипела. Там оторвать не сумел, точнее, не успел, потому что Юрен примотала его к трону. И дело не доделал, и верёвка лишний раз порвалась.
А случай с Америкой? Сидел Малан тихо-мирно, никого не трогал. Со скуки хватил Америку за концы и потянул из края в край. Растянулась она хорошо, но когда отпустил, то снова съёжилась и издала смешной звук «пук!». Эсеге засмеялся: земля пердит! Растянул ещё разок, отпустил – пукнула. Смешно.
Хохоча-заливаясь, Малан растягивал континент. Его левая рука непроизвольно забегала по отрывающимся от большой земли островам, как бы по басам, а правая – по клавишам гор и долин.
– Ак-кор-деон! – вскричал, поражённый мелодичностью звуков, музыкант прихотью божьей.
В переводе на южноармейский это значило «благоуханные звуки», а на североармейский – «вонючие цветы». Цветов Эсеге не любил по простой причине – он любил запах мяса. Шашлыков, бастурмы, постромы, кастромы…
– Тьфу ты! – Божок запутался во времени и еле отплевался. Им, богам, трудно разбираться в хронологии, потому что живут они вдоль времени, а не поперёк, как добрые люди. Малан растягивал, загибая вниз, концы материка и громко пел:
– Тянет всяк, кто не ленив,
время на работе.
Некто тянет, прислонив
пятницу к субботе.
Кто-то тянет – с бабой спать,
вместо – чтобы бабу.
А другой их тянет вспять,
но про это – табу!
Тянут – кто аперитив,
ну а кто – тянучку.
Тянут репку, напустив
бабку, внучку, сучку.
Если тянет кто козу –
это неприлично,
если ж из носу козу –
негигиенично.
Если тянешь на себя,
значит, одеяло.
Ну, а если ты – тебя,
рукоблуд ты, малый.
Если тянешь разговор,
значит, ты зануда.
Оттянулся, как забор,
значит, песня – чудо!..
– Кого ты, – спросила, бесцеремонно врываясь в тронный зал, супруга Юрен, – на этот раз оттянул? Опять не меня! – И грубо махнула рукой на востоко-запад, как приблизительно определил направление ничего не смыслящий в географии отец всех богов.
