Сергей Лукьяненко - Остров Русь
— Молодец! — восхитился Иван, на радостях даже забыв поинтересоваться именем словоохотливого узника. Лишь когда тот быстренько выбежал из застенков, Иван обнаружил, что пропал кошелек с остатками небогатых Василисиных командировочных. Но такие мелочи богатыря не смущали. Еще одна камера пустовала, лишь на кровати лежал мельничный жернов с надписью: «Здесь, после долгих страданий, разорвалось сердце узника...» Иван вытер слезу и пошел дальше.
— Ты кто?
— Иван-царевич, — робко отозвался небритый парень в волчьей шубе на голое плечо.
— Выходи, тезка! — обрадовался Иван. — А ты кто?
— Иван-боярин сын.
— И ты, друг, выходи. А ты кто?
— Иван-крестьянский сын.
— Проваливай, лодырь! Нечего казенные хлеба проедать! Ты кто?
— Иван-дурак, — радостно улыбаясь сообщил перемазанный в золе, черный как смоль молодец.
Иван захлопнул дверь камеры, подпер для надежности булавой и пошел дальше, бормоча про себя: «одного достаточно...» В течении пяти минут он освободил: Ивана-коровьего сына, Ивашку, Иванко, Фэт-Фрумоса, Сослана, Кобланды-батыра, Корвина и Манаса.
Слегка смущенный таким изобилием, Иван осторожно открыл дверь следующей темницы. По ней бродил восточного вида юноша в тюрбане, развевающихся штанах и белой рубашке. Время от времени юноша подпрыгивал и толкал ладонями потолок.
— Ты кто? — ошалел Иван. Но в этот миг в потолке вывалилась плита, звонко расколовшаяся о тюрбан незнакомца, и тот его вопроса не услышал. Подпрыгнул, и скрылся в открывшейся в потолке дыре.
— Не иначе, принц персидский, — рассудил Иван и сел передохнуть. От впечатлений гудело в голове. А так было тихо, узники уже смылись, лишь в подпертой булавой камере бесился самозванец.
— Ладно, кончаем осмотр, — решил Иван-дурак и направился к последней камере, приговаривая: — Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, и братья ключ вам отдадут... Хотя какой ключ, темницы-то уже рухнули... Эй, кто здесь сидит?
Последняя камера разительно отличалась от остальных. Здесь было чисто и уютно, на стене висело блюдечко, по которому каталось наливное яблочко, создавая изображение голых девок, купающихся в пруду. На застеленной шелковыми простынками кровати сидел поп Гапон и жрал бананы.
— Вот ты где, гад! — заорал Иван, выхватывая кладенец. — Предатель! Россию, мать твою, продал! А ну отдай банан!
Вырвав изо рта Гапона недожеванный банан, Иван нервно съел его и сообщил:
— Ну все. Готовься к смерти. «Отче наш» прочти, или что там полагается, покайся как следует...
— Иван, Иван, успокойся, — затараторил Гапон. — Я ж и сам пленник горемычный, Кащеем в застенки посаженный.
— Видали мы таких пленников! — мрачно сообщил Иван. — Блюдечко цветное в камере, бананы свежие... дай еще один!.. простынки чистые. Убью!
— Иван, отпусти душу на покаяние, — зарыдал Гапон. — Не марай светлый праздник победы над Кащеем моей кровью грязной!
— Не паясничай! — оборвал его Иван. — За что в немилость Кащееву попал? Говори!
Гапон вздохнул, встал на колени, и прошептал:
— Честность меня подвела. Был я у Кащея в советничках, неплохой оклад имел, раз в квартал премиальные обещаны были. Да вздумал на днях Кащей дать мне на прочтение свои былинки юмористические, боянов да богатырей высмеивающие. Прочитал я их, да и скривился. Чушь собачья! И дернул меня нечистый записать в дневничке для памяти: «Кащей парень хороший, но пишет всякое говно. Надо сказать ему об этом, но помягче, поделикатнее...»
— Ну? — заинтересовался Иван. — Что, не сумел сминдальничать?
— Кащей, падла, шмон устроил! — теряя всю интеллигентность заорал Гапон. — Мой личный дневник прочел! Вот и посадил в камеру!
— Смягчающих обстоятельств не нахожу, — заявил Иван, поигрывая кладенцом. — Быть по моему. Рубить тебе голову хитрую...
— Не губи, Иван! — завопил Гапон. — Я тебе тайну Кащея открою! Где он сережки Василисины прячет, да где смерть его!
— А ты откуда знаешь? — поразился Иван, пряча меч.
— Да, как-то дневник Кащея под руку подвернулся... — смутился Гапон. Иван погрузился в раздумья. Наконец изрек:
— Значит так. Ты не предатель, ты хуже. Ты Гапон. Убивать не буду, коли тайны великие откроешь. Но и назад в Киев дороги тебе нет. Убирайся с Руси к половцам.
— Уберусь, уберусь, надоела эта Русь, — просветлел лицом Гапон. — Значит так. Есть у Кащея комнатка заветная, в подвале схороненная. Там вещи премудрые стоят, гудят да светятся. Нить волшебная от них к дубу высокому тянется. Пойдешь по той нити, заберешься на дуб, там — яйцо. В яйце — сережки Василисы, а к ним игла припаяна. Ту иглу отломи, в ней смерть Кащея.
— Ясно, — сказал Иван. — Гапон, Гапон... И умом тебя Бог не обидел, и хитростью. Что ж ты язва такая, по характеру?
И с этими словами Иван вышел, оставив Гапона в полном недоумении.
...Быстро нашел Иван комнатку заветную, где Кащей держал вещи премудрые. Похожи они были на сундуки железные, светящимися каменьями разукрашенные. Гудели да шумели, огоньками помаргивали. А из самого большого сундука нить волшебная тянулась, из медной проволоки скрученная да резиной обмотанная.
Пошел Иван по нити, да и вышел к огромному дубу. Был тот дуб в сто сажень вышиной, облака за его верхушку цеплялись, ручьи да речушки меж корней извивались. Засучил Иван рукава да и полез на дуб.
Долго ли, коротко ли, а добрался он до самой вершины. Оглянулся — лепота! Всю Русь-матушку с дуба видно. И стольный Киев-град, и Муром родной, и иные селения, помельче размером. Вон Змей Горыныч летит, вон богатырь за чудом-юдом гонится. Вон, на неведомых дорожках, следы невиданных зверей...
А вот и яйцо, из хрусталя хитро сделанное. В яйце — сережки Василисины — пластиночки синенькие в виде лепесточков. Между ними — игла серебряная, к которой нить волшебная припаяна.
— Вот и конец твой, Кащей, — сказал Иван добродушно. Уцепился двумя пальцами левой руки за дуб, а правой рукой как дал по яйцу! Треснуло оно и разбилось. Схватился тогда Иван за иголку — а та колется, огнем жжет! Сопротивляться вздумала! А вместе с тем почувствовал Иван, как из иглы в него силушка несметная вливается.
Рассмеялся Иван смехом веселым, дурацким, да и переломил иглу между пальцами. Только искорки синие заплясали...
И случилось тут с ним что-то неладное. Ослабли вдруг руки-ноги богатырские, меч-кладенец к земле потянул. Змей Горыныч, мимо пролетавший, каркнул испуганно, да вороной средних размеров обернулся. Чудо-юдо, за которым вдали богатырь гнался, дикобразом предстало. Заорал Иван дурным голосом, не со страху, а с удивления. И полетел вниз с дуба высокого, навстречу верной погибели.
Только и дуб внезапно вниз стал расти. Превратился в пальму обычную, высоты невеликой. Упал вниз меч богатырский, а на него Иван сверху шмякнулся. Да так больно! Вся стойкость богатырская куда-то делась!
Встать попробовал — а кладенец к земле-матушке тянет. Пришлось отвязать себя от меча, да и оглядеться вокруг.
А вокруг чудеса творились диковинные. Дубы да ивы в пальмы и манговые деревья превращались! Буренушки в отдалении пасущиеся, буренушками остались, а вот бык, что их крыть готовился, носорогом обернулся! Кладенец, на земле валявшийся, скукожился и железячкой заковыристой обернулся, той самой, что Кейсеролл мумми-бластером прозывал. А на душе-то как стало! Скучно да обыденно. Тоска, хоть волком вой. Посмотрел Иван на дворец Кащеев, а тот вдруг превратился в серое здание, в коем всего чудес, что окна огромные, из хорошего стекла сделанные. А над дверью вывеска, на русском и еще каких-то языках:
«Этнографический музей», на вывеске было написано.
Глава восьмая, последняя, в которой Кащей объявляет, что этнос порождает эпос, но Ивану это ни о чем не говорит
А другую надпись — «хранилище» — Иван прочел на двери в темницу. Пошатываясь, спустился по лесенке. Кощей снова стал маленьким лысеньким толстячком. Само-собой, уменьшившись, его руки и ноги из оков выскользнули. Теперь, сидя на глиняном полу, он, морщась и постанывая, растирал запястья и лодыжки. Увидев Ивана, скривился в подобии улыбки:
— Серьезный вы человек, Иван Иванович. Сумели таки! Да только и сами не рады, как я погляжу.
— Да что случилось-то, Кащей?! Что со мною? Что с замком? Что... Вообще?...
— Сережки-то Василисины при вас? — вместо ответа задал вопрос Кащей.
— Тута они, куда ж им деться-то? — разжал Иван потную ладонь, демонстрируя синевато поблескивающие пластинки.
— Дайте хоть полюбуюсь на них...
— Ишь, чего захотел! — снова сжал кулак Иван. — Хватит! Налюбовался!
— Да бросьте, Иван Иванович, — махнул Кощей рукой досадливо, — чего боитесь-то? Силушка-то моя улетучилась вся.
— Так ведь и у меня — улетучилась, — смущенно признался Иван.
— И чего ж тогда нам, каликам немощным, таиться друг от друга теперича?..
