Валерий Алексеев - Открытый урок (сборник)
Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.
— Да ты, я вижу, специалист, — сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. — К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.
Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.
— Ты куда? — удивился Николай Николаевич. — С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?
Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.
— Да ладно, — сказал ему Николай Николаевич. — Шуток не понимаешь? Поехали.
2
Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, полупустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.
Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.
— Не стесняйся, — сказал ему Николай Николаевич. — Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.
Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел обеденный стол, шифоньер, письменный столик и шкаф с книгами, а также диван — всё старое, обшарпанное, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей.
Простота обстановки, по-водимому, настроила кота на цинический лад. Он сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох.
Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, потащил его в ванную.
Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть.
Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.
Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.
— Ну и манеры у тебя, — сказал Николай Николаевич.
Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.
Николаю Николаевичу стало неприятно от такого подобострастия, он отвернулся от кота, взял бутылку кефира, батон белого хлеба и сел за стол на привычное место — напротив шифоньера с наружным зеркалом.
Здесь он обыкновенно трапезничал, глядя на свое отражение: всё не так одиноко.
3
Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой — и одновременно жгучей потребностью. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, — висячий, грустный, с безвольными ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, словно щучьи жабры. Отстричь их к черту. А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся, как старый древесный гриб, наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать лишь отвращение, неприязнь и массу других негативных эмоций. Зубы у Николая Николаевича были кривоваты, и, разговаривая, он прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот больше внимания, тем самым лишний раз подтверждая в глазах Николая Николаевича его (не собеседника, естественно) уродство.
О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось по этой части у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею почти пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.
Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.
Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.
4
От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся — кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.
— Ты сирота? — спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.
— Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…
Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.
— Нет, нет, я их не порицаю, — спохватился Николай Николаевич, — хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня — никого. Ни жены, ни деток.
Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.
— Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.
Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой — и как будто в серый халат нарядился.
Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.
— Учти, кис, что ты попал к неудачнику, — горько сказал Николай Николаевич, — слышишь, кис? Я неудачник, понял?
Кот сочувственно прищурился.
— Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы.
Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи.
5
«Не удался как личность» — это было, конечно, чересчур: подобно другим некрасивым людям, Николай Николаевич был чуткий, отзывчивый человек. Красота оглушает, а точнее, не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого.
Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть.
Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие.
— Нелепый я, киса, застенчивый. Допустим, на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и теперь вот тебе.
Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел: — «Умру ли я — ты над могилою гори, гори, моя звезда…» При первом аккорде кот вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.
Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо?
Да вот не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали.
Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке. — «Одному лишь тебе позволяла целовать свои смуглые плечи…» — пел Николай Николаевич, понурив голову.
— Это я при тебе не стесняюсь, — положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. — А чтоб при людях гитару взял — да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил по этому поводу. Может быть, темные очки завести, а, киса?
Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл. Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистый, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.
— Постой, да ты же был серый! — удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.
Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.
