Татьяна Устименко - Дочь Господня
– Селестина, – проникновенно произнес настоятель, – пришло время раскрыть тайну твоего предназначения, час истины пробил!
И неожиданно меня охватил безотчетный страх. Холодная волна ужаса разлилась по спине, опоясывая спазмами предчувствия и обреченности. Осознание пришло само. Я внезапно поняла, что все, происходившее со мной ранее, случалось не просто так, а являлось лишь первым признаком чего-то важного и судьбоносного. А учили, воспитывали, готовили меня отнюдь не зря и не без причины. Эти навязчивые образы, возникающие в купели со святой водой, стоило лишь мне склониться над ней, чтобы омочить пальцы после исповеди, – образы странные и непонятные, в которых мне виделись звенящие мечи, чьи-то оскаленные клыки, испачканные в дымящейся крови, карие мужские глаза, опушенные густыми ресницами, и смуглый воин, осененный заревом огненных крыльев… Все это закономерно несло какой-то высший потаенный смысл. И, вероятно, совершенно не случайно мастер Кацуо занимался уроками боевого искусства иайдо именно со мной, и только со мной одной. И не просто так я умела творить боевые молитвы лучше всех своих сокурсников, ничуть не испытывая потребности в помощи личного Ангела-хранителя… Нет, скорее всего, мне уготовили какую-то особую участь, которой я, однако, вовсе не ждала и не желала…
– Не хочу! – обреченно заорала я, исступленно вырываясь из цепких рук отца-настоятеля. – Это ошибка, страшная ошибка…
Гавриил громко рассмеялся:
– Глупости! – мощное тело архангела буквально содрогалось от приступов безудержного веселья. – Никто еще в этом мире не смог так просто уйти от своего предназначения, от своей судьбы. А впрочем, ты и сама все знаешь!
– С чего это ты взял? – опешила я. – Я знаю, что я ничего не знаю!
Архангел глумливо хмыкнул и извлек из кармана несколько замызганных, жутко обтрепанных листов бумаги, при ближайшем рассмотрении оказавшихся не чем иным, как моей тетрадкой по Божьему слову, которую я бесследно посеяла пару месяцев тому назад.
– Читай! – сварливо буркнул Гавриил, раскрывая тетрадь посередине и бросая мне на колени.
Я послушно зашевелила губами.
– Вслух читай! – еще настойчивее рыкнул Гавриил.
Я испуганно замямлила, спотыкаясь и проглатывая слова:
Течет рекой людской поток…
А я уже в который раз,
Не в силах слить набора строк
Для описанья мертвых глаз,
Я в ужасе в толпе стою…
Стараясь, лишь бы не кричать:
«Вы все у смерти на краю,
На вас проклятия печать».
Любуюсь внешней красотой…
Но чувствую, как неспеша,
Сливаясь с мрачной пустотой,
В них разлагается душа.
Я словно в дьявольской игре…
Чудовищ страшных смрадный рой
Злорадно ржет на адском дне:
«Так насладись и ты игрой!»
Возможно, все предрешено…
Ни автомата, ни клинка,
Мне в этих играх не дано,
Лишь крест кладет моя рука.
Сжимается чудовищ круг…
А за спиною – лишь стена.
Давно погиб последний друг,
Я у стены стою одна.
Впитает и меня поток…
Успеть бы, трепетной рукой,
Черкнуть поспешно пару строк:
«Господь, прими. Даруй покой».
– Боже, спаси и помилуй! – оторопело выдохнула я. – Это еще что такое? Почерк мой, вне сомнения, но не помню, когда и зачем я это написала?
Гавриил довольно хмыкнул, победно подмигивая отцу Ансельму. Настоятель радостно потер ладони.
– Молитва! – снисходительно пояснил архангел. – Причем, очень сильная и энергетически действенная! Ты сама ее написала на уроке, во время лекции. Написала неосознанно, как это сейчас модно говорить среди молодежи – «на автопилоте»!
– И чё? – я недогадливо вытаращилась на ангела.
– Да ничё! – насмешливо передразнил меня Гавриил. – Такое под силу лишь высшим серафимам, вот чё! Бестолочь Уриэль, к примеру, на подобное не способен! Ты – избранная Дочь Господня, осененная архангельским чином, призванная возглавить воинство небесное в решающей битве со стригоями! Вот чё! Понятно?
– Мама! – обморочно пискнула я. – Спаси меня, Матерь Божья! Как же я это все сделаю?
Отец Ансельм пожал плечами, красноречиво намекая – да уж постарайся, придумай – как.
Я испустила отчаянный стон обреченности.
– Ага, согласна, значит! – покровительственно хлопнул меня по плечу архангел. – Ну, то-то же!
Собеседники давно уже воздали должное утонченной, но легкой трапезе, и сейчас на столе оставались лишь бутылка светлого вермута да плоское фарфоровое блюдо, наполненное фруктами. Гонтор де Пюи задумчиво повертел в руке тонкостенный бокал, любуясь переливами янтарной жидкости, медленно перетекающей по дорогому муранскому стеклу. Пальцы старого рыцаря чуть подрагивали, потому что все сказанное до этого момента, несомненно, являлась лишь неторопливой, искусственно затянутой прелюдией к ожидающему их настоящему и нелегкому разговору, приведшему двоих пожилых мужчин в уединенный кабинет кафе «Греко». Папа Бонифаций с доброй усмешкой наблюдал за любимым другом-недругом, удивляясь его невероятной выдержке. Выдержке и терпению, закаленными столетиями долгой и бурной на события жизни. Возможно, Бонифаций завидовал? А кто бы на его месте не позавидовал тому, кто имел возможность лично следить за витиеватыми поворотами человеческой истории, знакомыми Церкви только по книгам и летописям. Причем, тайным книгам и тщательно скрываемым летописям. А иногда даже и напрямую вершить эту самую историю! Верховный понтифик сердито хмыкнул, на краткое мгновение представив, что могло бы случиться с миром, опубликуй Ватикан запретные документы, скрываемые в его подземных хранилищах… «Нет, это просто невозможно, немыслимо! Сознание большинства людей весьма напоминает разум так и не повзрослевшего до конца подростка, совершенно не готового к адекватному принятию преднамеренно скрываемых от него фактов. Грааль, копье Лонгина, частицы обшивки Ноева ковчега… Истинно верующие совсем не нуждаются в вещественном подтверждении своей веры, а неверующие миряне скорее всего не поверят и собственным глазам, ехидно назвав представленные им доказательства ловкой подделкой и фальсификацией! Искренняя вера заключается не в молитвах, знамениях, чудесах и обрядах. Вера есть то, что живет в душе, сердце и разуме человека, освещая его жизненный путь и удерживая его от проявления чего-то низменного или недостойного. Вера в Бога неразрывно связана с верой в обычного человека, в его необычно возвышенную суть и сущность! Частица Бога живет в каждом из нас. И все-таки…» – Бонифаций вздохнул, мучимый вполне обоснованными сомнениями.
– Друг мой! – Папа ловко наклонил узкое бутылочное горлышко над бокалом Гонтора де Пюи, так же, как и он, очарованный тягучим движением ароматных капель. – Я давно хотел тебя спросить, да все не решался и откладывал, что же на самом деле произошло под городом Тырговиште в 1476 году?
Рыцарь поднял удивленный взгляд.
– А ты разве не знаешь? Но как же тогда создавались ваши знаменитые Ватиканские летописи? Неужели они умолчали о столь значимом для людей и стригоев событии?
Тень едва сдерживаемого недовольства на мгновение омрачила умное высокое чело Великого понтифика.
– Тебе приходилось встречаться с Уриэлем?
«Совершенный» кивнул.
– Ну, тогда ты должен помнить, что наш прекрасный архангел – личность в высшей мере самолюбивая и безмерно амбициозная! – иронично усмехнулся папа. – И он ой как не любит сознаваться в допущенных им промахах! Обычный эгоцентричный недостаток самоуверенного существа, присущий всем без исключения – ангелам, людям и стригоям. Поэтому в наших летописях, отредактированных высшим Небесным синодом, той легендарной битве отведено всего два скромных и скупых абзаца. Суть сводится к главному – ангелы и люди победили, злодей Дракула оказался разбит. Добро и Церковь восторжествовали. Но мнится мне почему-то – именно с тех тщательно замалчиваемых событий и начался тот странный, продолжающийся и по сей день, непримиримый разлад между Уриэлем и Гавриилом. Но почему именно с них?
Почему? При упоминании о дорогом его душе образе Влада Цепеша уголки бесцветных губ старого рыцаря печально поползли вниз. Нет, время не излечило застарелых душевных ран. Оно лишь притупило боль, задвинув ее в глубь потаенных закоулков хорошо натренированной памяти, сделав глухой, непроходящей и ноющей. Но де Пюи понимал, что папа не зря пригласил его на эту судьбоносную встречу, предлагая открыть старые тайны. Откровенность с его стороны предполагала наличие ответной откровенности со стороны Верховного понтифика. Поэтому рыцарь закрыл глаза, дабы воспоминания стали еще более отчетливыми, обрели необходимую для повествования яркость – и медленно заговорил…
Его последний сын – Владислаус Драгвилиа, именуемый также Владом Дракулой или Владом Цепешем, «колосажателем», никогда не отличался ни объективным терпением, ни присущей многим монархам снисходительностью, ни, тем более, исповедуемым христианами милосердием. Сильнее всего в этом мире он любил кровь, горячую человеческую кровь. И именно он в итоге оказался повинен в том, что священное имя «Совершенных» было забыто, сменившись страшным, зловещим прозвищем – стригой. Презрительным названием того, кто приходит под покровом ночи, отнимает силу, подчиняет своей воле и забирает жизнь. Не щадит никого – ни детей, ни женщин, ни стариков. Именно по его вине, по вине наследника благородной жертвенной веры война между Церковью и «Совершенными», чуть поутихшая после чудовищного разгрома Монсегюра, разгорелась вновь, став еще кровопролитнее, еще непримиримее. До момента появления Цепеша католическая церковь вполне могла торжествовать, имея полное право приписать себе роль единоличного властителя над умами и сердцами людей. Вера в Господа приобрела характер непоколебимых доктрин. Ведь даже храмовники-тамплиеры, последние из унаследовавших реликвии и учение «Совершенных» альбигойцев, канули в небытие, во главе с магистром де Моле сгорев на инквизиторском костре Еврейского острова. Жалкие остатки этого некогда могучего ордена бесследно рассеялись по свету, ересь была искоренена, Грааль надежно укрыт в церковных хранилищах. В христианском мире Европы воцарилось единство, смирение и благолепие. Но неожиданное появление Дракулы спутало все карты.
