Кир Булычев - Похищение чародея
— Ты с кем это беседовал?
— Со Сталиным. А вы что в таком виде?
Полина не ответила. Вид у нее грустный. Халат порван, на щеке царапина, волосы лохмами.
— Вас кто-нибудь обидел?
Достала Полина из стеклянного шкафчика йод, поморщилась, щеку вымазала. Сама сказала:
— Насиловали меня. Устала я от этого. Чуть я чем Бессонова обижу, начинают меня насиловать. Ну сколько это может продолжаться?
— Какое безобразие! — сказал Гаузе. — И это тоже будет учтено!
— Иди ты, — сказала Полина. — Как я есть лагерная блядь, то жаловаться некому. Спокойной ночи. Смешной ты все-таки.
И ушла.
12Утром Петр Гаузе проснулся бодрый, голодный, к борьбе готовый.
Таких у нас не любят. Его бьешь, а он все борется.
За окном сирена. Лагерь поднимается.
Гаузе под конвоем в сортир сходил, утренней баланды похлебал. А там и снова сирена гудит, на работы заключенных созывает.
Гаузе — к окну, прижался к решетке, смотрит, какая жизнь там идет.
Народ из бараков на плац тянется, охранники ругаются, перекличка идет. Зэки пожилые, даже старые есть. В драных ватниках да в опорках.
Пора бы из лагеря выходить, но ждут.
Дождались.
Из большого дома капитан Левкой вышел. Носом повел, строгость во взгляде.
— Первый барак! — кричит. — На художественную самодеятельность оздоровительного характера становись!
Побежали старики и пожилые люди, строятся в каре.
— Пирамиду, посвященную справедливой борьбе китайского народа против гоминьдановских предателей и мирового империализма, строй!
И послушно лезут зэки друг другу на плечи, подставляют спины и колени, строят живую пирамиду, как на физкультурном празднике. Качается пирамида под студеным ветром, трудно.
— Наверху! — кричит Левкой. — Где держатель красного знамени?
Но нет никого наверху. Незавершенная пирамида. Потому что положено там стоять Сидорову, зэку № П-234, погибшему в лесу.
— В больнице он, — сказал кто-то.
И вот уже топот в коридоре — бежит солдат, хватает Гаузе.
— На торжественную пирамиду, бегом!
Привели Гаузе, в одних кальсонах, суют в руки красное знамя с пятью китайскими звездами, и лезет он послушно по старческим плечам, а его зэки подгоняют: скорей, сил больше нету!
Добрался Гаузе до вершины. Знамя развернул. Далеко внизу Левкой успокоился, радуется торжественному виду.
Гаузе покачивается, словно плывет по бурному морю, ветер знамя из рук рвет. И момент подходящий. И кричит бесстрашный Гаузе:
— Товарищи! Вас обманывают! В Китае власть захватила клика Мао Цзэдуна! Никакой поддержки клике! Вас обманывают…
Но рухнула пирамида, не выдержали старческие плечи. И с высоты грохнулся Петр Гаузе, держась за китайское знамя.
Левкой повелел:
— Бездельники, симулянты! Контры! Всех без горячего!
Зэки строятся, а Гаузе в больницу вернулся.
В закутке изменения. Бессонов пришел, сталинский портрет принес, на стенку приколотил.
— Ты ему в глаза гляди, — приказывает. — Может, стыдно станет.
— Нет такого человека, — Гаузе настаивает. — Памятники его сняли, города обратно переименовали, колхозы тоже.
— А Сталинград? — Бессонов спрашивает. — Что с ним?
— Волгоградом называется, — сказал Гаузе. — На всех картах.
— Значит, Волгоградская битва теперь? Ну и сволочь ты, П-234, но завираешься.
Махнул рукой, расстроился такому упорству. Ушел.
Вместо него другое явление: Полина. Красивая, только йодом шрам покрытый через всю щеку.
— Как тебя зовут? — спросила Полина.
— Петр Гаузе.
— А номер какой?
— Нет у меня номера. Теперь свобода. Все без номеров ходят.
— Не внушай иллюзий, — сказала Полина. — Ведь хочется верить.
— Вы верьте, обязательно верьте.
— Обидно разочаровываться. Хотя что мне — везде одинаково.
— Здесь у вас привидения ходят, — переменил тему Гаузе.
— Ага, я как-то видала, издали. Генерал какой-то. Наверно, из замученных. Одних генералов здесь штук сто замучили.
— Нет, не генерал. Сталин.
— Его сюда не сажали. Я бы узнала.
— Но ведь ходит.
— Нет, я бы узнала.
— Я его точно узнал. С погонами и с усами.
— Молчал бы ты лучше, Гаузе. И так тебя за Гитлера здесь держат. У них просто. Приговорят, в пакет, и задохнешься.
— Но они уже сомневаются. Я в них сомнение заронил.
— Глупый ты, Петя. А что с того, что Сталин помер? Они этого Сталина и в глаза не видели. Они сами по себе. И никто их не тронет.
— Как увидят, так тронут. Обязательно тронут.
— А так уж ты уверен, что никто про наш лагерь не знает?
— Я убежден в этом.
— А с кем он по телефону разговаривает?
— Нет у него телефона. Провод разрезан.
— А я слыхала.
Тут Павлик пришел, Полину отослал по делу. Был он взволнован, молоденький, а старичок.
— Вы уж простите, — сказал, — но, если ваши сведения правильные, как мне можно рассчитывать работу по специальности найти?
— Как доктору медицинских наук?
— Нет, — сказал Павлик. На кровать с краю присел, чтобы потише говорить. — Я писатель. И художник.
— И что же вы написали? Воспоминания?
Невзлюбил Гаузе Павлика. Что ты будешь делать? Не за его прошлое, а за зубы Чапаева.
— Я роман написал. И еще повесть. И несколько картин имею. Кроме того, из корней и сучков могу делать композиции. Я вам балерину Уланову покажу. Не отличите от настоящей.
Смылся Павлик, а тут уж и капитан Левкой в дверь лезет.
— Вы дали ход моему заявлению? А то я жду, а меня не вызывают. Это непорядок. Должны вы меня вызвать.
— Вызову, — сказал Гаузе. — Некогда сейчас. Вы бы мне помогли пока что отсюда уйти.
— Ни в коем случае! — испугался Левкой. — Это же нарушение.
— Тогда ждите.
— Жду. Надеюсь. Могу рассчитывать на место начальника лагеря? Кстати, должен вам сказать, что Бессонов держит под крылышком царского агента, провокатора из охранки.
— Кого же?
— Ах, не знаете?
Левкой улыбнулся, покачал перед носом Гаузе забинтованным пальцем.
— Вы тряпочку снимите, неудобно как-то.
Но Левкой не успел подчиниться — Павлик в дверь. Несет сооружение из корня. Напоминающее паука.
— Вот! — кричит. — Балерина Уланова. Похоже?
Тут он увидел капитана Левкоя. Оробел. Стал балерину за спину прятать.
— Ага, — сказал капитан. — Писатель! Художник! Где обещанное?
Но Павлик задом к двери — улизнул.
— Лови его! — Левкой за ним. Потом обернулся: — Вы, товарищ начальник, пошли со мной. Мы сейчас выследим его склад. Сейчас мы его выловим. Он туда побежал.
— А чего вы ищете? Куда он побежал?
— Он на склад побежал. Склад у него есть. Как кто в больнице помирает, он перед смертью у него на сохранение все самое дорогое берет. И куда-то складывает. Каждый раз обещает со мной делиться. И не делится. Понимаете, какая сволочь?!
Выбежали в коридор. Никаких следов Павлика. Сгинул.
— Сделаем, — сказал Левкой. — Обратите внимание.
Он встал на четвереньки.
— У меня, — нос к Гаузе повернул, — замечательный нюх. Я раньше розыскной собакой служил. В породе доберман-пинчер.
И побежали они по коридорам, все ниже под землю, по лестницам и закоулкам. Большой дом. Очень большой.
— Что тут раньше было?
— Сибирский граф один жил. Деньги на партию давал.
— А потом?
— Когда потом?
— После революции.
— Взяли графа.
Еще поворот. Дверь в стене притворенная. Подвал сводчатый. Под потолком люстра сверкает. Вещи свалены. Громадной грудой. Рядом Павлик Морозов, держит в руках балерину Уланову, дрожит.
— Попался, голубчик! — Левкой уже человеческое положение принял. — Что скажет про твое поведение товарищ из Москвы?
— Он будет ходатайствовать. Как за литератора.
— Отдавай духовные ценности!
— Это все мое. Это все мне завещано.
— Отойди. Инвентаризация настала. Откуда начнем? Говори, председатель комиссии.
И на Гаузе смотрит.
Гаузе любопытство разбирает.
— Давайте с рукописей начнем.
— Не погубите, все мое! Вот, глядите. — Павлик начальнику, Петру Гаузе, в руки тетрадку сует. — Я сам написал.
На обложке написано: «Евгений Онегин». И другим почерком: «Сочинение Павла Морозова».
Открыл тетрадку Гаузе — знакомые строчки, перу Пушкина принадлежат.
— Как это к вам попало? — спросил.
— Это я сам написал. Длинными ночами.
— Что-то знакомое, — сказал Левкой, — Где-то я это проходил. По-моему, в школе комсостава нам давали.
— Это Пушкин написал, — сказал Гаузе.
— В каком бараке?
— Пушкин умер.
— Ясное дело, умер, здесь все умирают. Никто отсюда живым еще не вышел.
— Вы меня не так поняли. Пушкин умер больше ста лет назад. И не в лагере.
