Андрей Чернецов - Серебряный осел
Им нужно было пробраться в один из трех главных храмов в Дельфах, подложить под алтарь данную им лично Мерланиусом штучку — мирно лежавший в шкатулке стеклянный шарик, а затем что-нибудь стянуть из храмовой утвари и бежать, произведя побольше шума. Можно также совершить какое-нибудь кощунство, например разбить статую Аполлона.
Если они не попадутся сторожам, а они им не попадутся, то украденное надо будет выбросить. И тогда им ничего не угрожает. В самом деле — кто заподозрит людей из окружения без малого второго человека в Империи в ограблении храма? Знать — она на то и знать, чтобы красть по-крупному, а не лазить ночами куда не надо.
А перед этим они перемолвятся словом с кем надо и отдадут им письма.
Зачем все это надобно, ни Парсифаль, ни Гавейн не были поставлены в известность, но догадывались — к вящей славе Артория и его главного советника.
Вот в бане-то с этими людьми и встретятся.
Если признаться, то Гавейн, несмотря на все разговоры, и сам был не прочь отвести душу в приличной бане. Особенно такой, как термы Афраниуса, слава о которых шла по всей центральной части Империи.
Великий государь построил их еще до того, как стал Птолемеем Двадцать Шестым, Отцом и Спасителем Отечества, в бытность свою правителем Ахайи.
В самый разгар гражданской войны Ачаба Иберийский стяжал себе славу нового Герострата тем, что приказал сровнять с землей знаменитый храм Тота, расположенный в сердце пустыни на границе с Эфиопией. Чем был вызван столь безумный поступок, никто не знает. Однако гибель святыни, известной еще со времен фараона Хуфу, строителя Великой пирамиды, взволновала многих. Дельфийский оракул разразился грозными предсказаниями, возвещавшими появление на Гебе новой религии и падение двух из трех сражавшихся друг с другом августов.
Афраниус, будучи человеком маловерующим, не придал происшествию большого значения. Но когда случилась вся эта кутерьма с появлением у берегов Кандии кораблей крестоносцев, он поневоле задумался. А тут еще приступили к августу Афинскому его советники и с пеной у рта стали умолять сделать пресветлому Фебу достойный подарок, чтобы преклонить милость бога на свою сторону.
Обладая безграничными запасами чувства юмора, Афраниус велел построить в Дельфах… Нет, не новый храм, алтарь или сокровищницу, а… публичные бани, по своим размерам превышающие все известные доселе.
— А почему термы?! — спросили у него приближенные.
— А что я должен построить? — осведомился он у них. — Винные погреба в честь Диониса?
Те, подумав, согласились, что винные погреба строить не надо.
«Верующие должны представать перед светлым ликом бога не только чистыми душой, но и чистыми телом», — гласил соответствующий эдикт.
Термы, вмещавшие одновременно до десяти тысяч посетителей, выглядели роскошно — хоть снаружи, хоть внутри.
Тут можно было не только расслабиться, вымывшись и пройдя сеанс расслабляющего массажа, но и вволю попировать, поиграть в кости или шашки, в индийскую «смерть царя», а также приобщиться к источникам человеческой мудрости в библиотеке и читальных залах. При этом за вход в баню взималась чисто символическая плата в четверть асса.
Очередное неловкое движение носильщиков заставило Гавейна вынырнуть из полудремы, навеянной мерным покачиванием паланкина.
— Эй, там! — рявкнул, высунувшись из-за занавесок. — Не дрова везете…
Да так и обмер.
Протер глаза. И даже ущипнул себя за бок, чтобы удостовериться, что это не сон. Потом проделал то же самое с боком Парсифаля, отчего прикорнувший блондин завопил благим матом.
— Цыц! — сунул ему под нос воин свой огромный волосатый кулак.
— Что такое, приятель? — встревожился юноша. — На тебе лица нет. Снова Ланселата на драконе увидел?
Бородач смерил его взглядом, не обещающим шутнику ничего хорошего.
— Осел!
— Ничего себе! — вскипел блондинчик. — За осла ответишь, дубина!
— Да елы-палы! Не о тебе речь! Там, на улице, наш осел!
— Где?! — не поверил охотник за святым Граалем.
— Вон! — ткнул пальцем за занавеску крепыш. — Выходит из бани!
— Да ладно тебе!
Парсифаль осторожно высунул нос из паланкина. Как он и предполагал, никакого осла поблизости не наблюдалось.
Как же, осел, посещающий на досуге термы.
Хороша шуточка.
Однако же достало бедного Гавейна. А ведь вначале потешался над «глупыми кошмарами» Парсифаля, к счастью прошедшими со времени нелепого конфуза на причале в Брундизии.
Вот ведь как вышло. Сам исцелился, а его соратник подхватил проклятую «ослиную болезнь».
— Ну и где же твой осел?
Озадаченный Гавейн пожал плечами:
— Но я только что видел, как он выходил из бани!
— Из бани?! — взревел потомок патрициев и германских ярлов. — Ты идиот!
— Я?! — Гавейн встряхнул Парсифаля за грудки. — Да ты сам…
— Нет, это ты осел! Из-за тебя мы уже чуть не свернули шею в Брундизии! Тебе всюду мерещатся ослы, а я отдувайся!
— Из-за меня?! А кто торговался из-за нескольких паршивых ауреусов с корабельщиком? На девок все выгадывал…
— Ну я же не некоторые, мальчиками не интересуюсь…
— Что?!! Что ты сказал?!
— Что слышал!
И добавил:
— Эх, правильно Атаульф таких, как ты, на кол сажал…
После чего кулак бывшего Мечехвоста соприкоснулся с челюстью белокурого потомка тевтонов.
Трудно сказать, был ли Гавейн самым плохим солдатом ордена, но вот, видимо, в кулачном бою он был не самым последним. Во всяком случае, Парсифаль вылетел вон из паланкина, хотя особенно размахнуться его спутнику было вроде как и негде.
И пока ошеломленный блондинчик катался в пыли, Гавейн, не теряя времени, кинулся туда, где скрылись тот самый осел с девкой.
Но, свернув за поворот, Гавейн оторопел.
Он оказался на площади перед рынком, вернее на рыночном заднем дворе, на котором вместе с Гавейном и несколькими торговцами было не меньше полусотни ослов, ожидавших своих хозяев, уже потихоньку заканчивавших торговлю.
В глазах воителя Круга Стоячих Камней буквально зарябило от серых морд, длинных прядающих ушей, больших черных глаз…
— Сволочь длинноухая! — прошипел Гавейн. — Замаскировался, значит? Думаешь, спрятался от меня? Все равно я тебя на колбасу пущу, слышишь ты, рапсод недоделанный?
Внезапно он обнаружил, что один из серых, а именно серебристого оттенка, молодой, кандийской, кажется, породы, при последних словах дернулся и подался назад.
— А, попался! — торжествующе заорал Гавейн. — Не уйдешь теперь!
Подскочив к жалобно вскрикнувшему животному, он схватил его под уздцы и принялся остервенело тащить на себя. Потом схватился за пояс, но вспомнил, что меч остался в гостинице, а кинжал он отдал треклятому Парсифалю.
Намотав уздечку на кулак, бородач принялся озираться в поисках какого-нибудь оружия или хотя бы камня, чтобы проломить череп проклятому превращенцу и покончить с преследовавшим его ушастым кошмаром.
— Оставь моего Оберона в покое, ты… — К разъяренному Гавейну подскочил какой-то мужичонка.
— Пош-шел прочь! — заревел не хуже осла здоровяк. — А, так вас тут целая шайка?!
От страха и злости он вообще почти перестал что-либо соображать.
— Отпусти Оберона, проклятый развратник! Люди, граждане, что же это творится? Последнего осла отбирают! Стыд уже потеряли совсем! Мало им овец с козами, так вот еще и кормилец мой понадобился!
Гавейн не успел ничего сделать, как вокруг образовалась небольшая толпа из дюжины человек.
Все крепкие, с мускулистыми узловатыми руками. У двух на поясах ножи, а на простонародных лицах, что характерно, никакого почтения к высокородному господину.
— Отпусти ослика, содомит, — пробурчал один из торговцев, совсем уже разбойничьего вида детина, — и что больше всего напугало Гавейна, — с крестом на широкой волосатой груди.
— Э-э, отдайте мне его, я заплачу… — жалобно ответил рыцарь.
— Что-о?! Чтоб я своего славного Оберончика вот этакому на позор отдал! — разъярился мужичонка.
— Бей его, злодея! — выкрикнул кто-то…
Но судьба смилостивилась над незадачливым Гавейном.
На площадь с выражением безумной ярости на лице вылетел Парсифаль. В одной руке у него была дубина, в которой можно было узнать рукоять паланкина, в другой — кинжал Гавейна.
И завертелась дикая кутерьма.
Орландина решила, что спит.
Потом подумала, что слишком уж яркий и живой сон получается.
Но, скорее всего, она все-таки спит.
Ибо оказалась она не где-нибудь, а в Солдатской слободке, солнечным утром, да еще в теле двенадцатилетней девчонки — себя самой.
И стоит она на площадке, где обучали молодняк, держит в руках учебный деревянный меч, а к ней вразвалочку идет смуглолицая и разрисованная тетка в замшевой жилетке, какую носят краснокожие из-за океана, — материна приятельница Торикваль, лучшая мечница среди женщин-воинов вольного легиона. Ее наставница.
