Александр Маслов - Сердце принцессы
— Досточтимая, прекрасная Бергамота, помогите! — Шкрэк сжал ее тонкую лапку и упал на одно колено. — Помогите разгадать загадку. Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. От чего?! От чего она могла умереть?
— Чахла, сохла… От любви, конечно, мой Шкрэк. Только от любви, — она поцеловала его в широкий лоб и повернулась к Борбону. — Ну а нам это не грозит, правда, дорогой?
— Я найду тебя в Мокро. Завтра же!
Они обнялись. Снова в последнем страстном поцелуе сплелись их языки. Оглядываясь, баронесса села на голубую крысу, и кавалькада двинулась по дороге к столице.
— Вот это лубоффь! — воскликнул Борбон, восторженно глядя ей вслед.
Солнце опустилось совсем низко, когда они добрались до ручья, текущего к Черепашьему озеру. Земля здесь была голой, лишь редкие травяные кочки ближе к воде, камни и сухие ветки. Прямо на тропе исполинским чудищем возвышалось почерневшее от огня мертвое дерево, в красных лучах заката так похожее на тревожный знак Квак-Мор. Толстые извилистые корни, торчавшие над проходом, представлялись сплетением змей или еще более страшных, невиданных тварей. Но здесь был единственный путь к хижине отшельника — слева поднималась твердь отвесной скалы, справа ступени непреодолимой глинистой возвышенности с желтым тростником наверху. — Валеска, я люблю тебя, — будто молитву негромко произнес Шкрэк.
— Раньше здесь так не было. Ветер не шипел так в тростнике. Будто змеи. Много змей, — Борбон поднял палку с острым концом, сожалея, что не одел сегодня брони из костяных пластин и не взял тяжелый топор. — Я захаживал сюда с воинством герцога Бербажа года три назад, но такого здесь не было. — Что молчишь, мой друг? — он тоже остановился у преградившего им дорогу бревна, повернулся к Шкрэку и увидел, как в его глазах щучьей чешуей сверкнул страх.
— Великий змей! — Шкрэк выхватил меч и отскочил с тропы.
— Мутные воды Мор! — Ямбульский замер — прыжках в десяти — пятнадцати, свившись кольцами, лежал уж истинно гигантских размеров. Оранжевые пятна у его головы казались осколками солнца, обжигающего ужасом до самого сердца.
— Бо, уходи! Я задержу его! Давай, Бо! Давай! Прыгай к ручью! Ты не должен погибнуть из-за меня!
— Сам убирайся, Шкрэк, — Борбон медленно поднял палку. Хмельную истому мигом унесло, будто ветром легкий туман. Во рту стало сухо. — Я неуклюжий, слишком медленный, чтобы удирать, но в бою — знаешь, кое-чего стою!
Змей сполз с камня и двинулся на лягушей, устрашая их длинным раздвоенным языком. Его быстрое тело казалось черной неумолимой струей смерти. Когда между ними осталось меньше прыжка, Ямбульский рванулся, целясь острием палки в ядовито-желтый глаз. Но уж был быстрее — отпрянул и изогнулся пружиной. Шмак-Кин прыгнул выше, ударил дважды мечом, только кожа огромного гада оказалась слишком прочной.
— Кво! — вскричал Ямбульский, снова устремляясь вперед — змей бросился навстречу, широко открыв пасть, извернулся и схватил лягуша.
— Борбон! О, Борбон! — Шкрэк яростно колол, бил в черное, извивающееся струей тело. Хлесткий удар хвоста отбросил его к бревну, но он поднялся, мигом прыгнул назад, сжимая крепче рукоять меча. Змей бился в камнях, силясь проглотить тучную, непослушную тушку Ямбульского, шипя или уже хрипя от злости и удушья. Борбон же, наполовину проглоченный, не думал сдаваться — схватившись за длинный язык, упираясь ногами, он старательно затыкал горло гада задом, набрав при этом побольше воздуха и раздувшись до размеров самой безобразной жабы. Иногда сдуваясь с трубным звуком через задний проход, брызгал вонючими осадками Тявтянского. С третьей попытки Шкрэк все же оседлал ужа, крепко охватил ногами его туловище, и вонзил клинок чуть дальше оранжевых грозных пятен. Кровь брызнула, потекла, такая яркая на черной блестящей коже. Великий змей вздрогнул, дернулся слабо и затих.
— Бо, ты жив? — Шкрэк Шмак-Кин сполз наземь рядом с растекавшейся лужицей. — Бо! Ямбульский, в хвост твою морду!
— Друг мой, — нога, торчавшая из приоткрытой пасти, вытянулась, — ты бы помог мне, что ли.
Шкрэк вскочил, схватился за челюсть мертвого гада, и скоро оттуда выкатился Борбон, круглый, как пузырь, с выпученными безумными глазами.
— От этого Великого змея воняет хуже, чем от кучи жабьего дерьма! А, маркиз?
— Верно, — Ямбульский поморщился, прикрывая лапой ноздри. — Вонючий червяк! Сортир ползучий! Мы убили тебя!
— Великого змея великие лягуши!
— Гоп! — они одновременно шлепнули друг друга в животы.
— Ке-ке-ке! — уронив меч, Шмак-Кин согнулся от смеха. — Я вырву ему язык!
— А я отрежу хвост и сделаю шапочку!
— Я люблю тебя, Бо!
Солнце почти скрылось за горизонтом, когда они достигли жилища отшельника.
Старый Кваакум, опираясь на камышовую трость, с удивлением смотрел на странных гостей, появившихся вдруг под аркой из низко склонившихся лилий. Похоже, путники были дворянами из Мокро или южной Бреды, славной оружием и украшениями. У одного на шее был повязан змеиный язык, служивший, видимо, амулетом; голову другого, тучного и чуть неуклюжего, покрывала черная блестящая шапочка из кончика хвоста ужа. Это настораживало. Но более странным было другое… Как прошли они сюда, если единственный проход к его владениям охранял сам Великий змей? Охранял уже который год! И сюда никто не заглядывал со времен Черепашьей войны, да и он сам не имел возможности выбраться из этой глуши. Кто бы они ни были, на сердце старого Кваакума стало сладко, как случалось лишь в молодости весной — ведь это были настоящие лягуши, с которыми можно хотя бы поговорить, узнать, что творится за лесом и во всем королевстве.
— Достопочтенный Кваакум! — Борбон остановился у тростникового частокола и улыбнулся.
— А?
— Не узнаете? — он снял с головы ужиную шапочку и приветливо помахал ей.
— Маркиз? — отшельник протер глаза и утвердился: — Маркиз Ямбульский! — отбросив трость, он прыгнул и растянулся у ног гостя, как лепешка из тины.
— Ну, что вы, мудрейший Кваак, — наклонившись, Борбон протянул ему лапку, — Вставайте! К чему этот дворцовый этикет?! Между старыми друзьями-то?!
— Извиняюсь, маркиз, ножка подвернулась, — он встал, поддерживаемый Шмак-Кином. — Идемте, в дом мой идемте! Мой прекрасный камышовый дворец! Вяленые стрекозы и эль на спелой болотице…
Они пошли, подхватив Кваакума за подмышки. Когда Борбон заговорил о встрече с Великим змеем, у отшельника от возбуждения затряслись ослабшие колени и голова. Весть же о том, что змей убит славными лягушами в бою, убит и расчленен, будто дождевой червь, привела его в восторг — из глаз, скрытых мутной старческой пленкой, потекли слезы, и он воскликнул:
— О! Блаженные воды Кво! Я свободен! После стольких лет я свободен! Я схожу на то место, сложу вам памятный знак из самых тяжелых камней! Череп гада положу сверху, чтобы было видно всем!
Устроившись на циновке, они пили легкий, чуть пьянящий эль, ели стрекоз и присоленных комаров, срывая их с длинной вязанки на стене. Борбон рассказывал о жизни в Мокро и южных землях, вспоминал самые любопытные слухи, а когда стемнело и друзья вышли на берег озерка, чтобы полюбоваться восходом луны, Шмак-Кин решился задать мучивший его вопрос. Почувствовав себя нужным столь важным лягушам, Кваакум сразу преобразился, на уголках его сухоньких губ появилась улыбка, и глаза прояснились так, что в них можно было увидеть первые вечерние звезды.
— Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла, — повторил он, медленно приседая на камень. — А ведь умерла она не сразу…
Шкрэк замер, приоткрыв рот. Ямбульский будто не замечал комара, зудящего рядом.
— Чахла, потом сохла, потом, только потом сдохла… — Кваакум, прислонившись щекой к трости, некоторое время слушал тишину.
— Может, от любви, все ж? — осторожно спросил маркиз.
— Нет, это исключено. Смерть от любви обычно более скоротечна. И обратите внимание на последовательность слов, вернее, этих трех емких как мировой пруд понятий «чахла», «сохла», «сдохла»… — отшельник вздохнул, глядя в направлении самой яркой звезды. — Чахла — силы покидали ее, медленно, незаметно, но изо дня в день. Когда сил не осталось совсем, она начала сохнуть — капля за каплей терять драгоценную влагу, пока не наступила смерть.
— Может, ей нужно было водички попить? — снова предположил Борбон.
— Исходя из начальных условий — бессмысленно, — Кваакум стрельнул языком в подлетевшего комара и промазал. — Картина, в общем-то, ясна, — продолжил он. — Цапля умерла от старости, одиночества. Да! Однажды она прилетела на далекий, забытый всеми пруд, думая найти там покой, скрытую глубоко на дне мудрость. Днями, ночами она стояла по колени в воде, глядя на свое отражение и слушая шелест прибрежного тростника. Однако довольно скоро все это ей надоело, чаще вспоминалось родное болото и множество гнезд в зеленых камышах, но улететь назад она уже не могла — на горе, возвышавшейся над прудом, поселился орел, зорко следящий за ней большим блестящим глазом. Так и стояла она долгие годы. Горячее солнце до боли жгло ее тело, холодные дожди поливали ее; одинокая, всеми забытая, она стояла, глядя в воду и видя лишь себя одну. Она состарилась. Силы покидали ее, а вокруг не было ничего, кроме одиночества. Длинные, некогда сильные ноги уже не держали ее; как осеннюю листву ветер срывал с крыльев перья, и они плыли куда-то, светлые, легкие и пустые, как мечты. Скоро ее голое тело сморщилось, высохло совсем — она упала и сдохла.
