Итало Кальвино - Космикомические истории
Что привлекало писателя в моих рассказах? Да то, что и я и остальные, те, кто меня окружал, при всех катаклизмах, происходивших во вселенной, во все геологические эпохи Земли были и оставались людьми. И наша жизнь и наша психология определялись тем, что происходило в мире, как и сейчас; а рождение новых миров, возникновение новых природных явлений, новых видов энергии ставили перед нами не меньше вопросов, чем ставят перед вами войны или социальные движения и перевороты. Пусть мы были лишены облика, который вы могли бы себе наглядно представить, пусть мы носили обобщенные имена-формулы — все равно, повторяю, мы были людьми и решали человеческие проблемы [3].
Конечно, мы не всегда оказывались на высоте положения. В моем рассказе о том, как начала отвердевать Земля и впервые зажглось на небе Солнце, писателю показалось забавным именно несоответствие нашей реакции грандиозности событий, Он даже несколько сгустил краски, изобразив наше семейство совсем уж мещанским. Но, с другой стороны, нечего греха таить, мы вели себя как настоящие обыватели: ссорились из-за мелочей, блуждали вслепую, судили да рядили, не видя дальше своего носа. И конечно же, взгляд моего автора привлекла извечная черта мещанства: ссылаясь на свой мнимый «жизненный опыт», объявлять любой переворот концом света. Как часто великие сдвиги в человеческом обществе подтверждали потом это наблюдение!
Мои бестолковые родичи, которых разбросало по разным планетам, в сущности, покорились силе обстоятельств. Но ведь на то они и были захолустными жителями, мыслившими готовыми штампами (да и то невпопад!) и лишенными всякого кругозора. Мое отношение к миру всегда было иным — более сознательным, более активным.
Я сызмальства был деятельной натурой — об этом свидетельствует хотя бы история моих бесконечных игр с PfwfP. Мы были одни в пространстве, где еще не возникла вселенная, мы были детьми и чувствовали себя абсолютно свободными. Никаких закономерностей в мире еще не было, кроме тех правил игры, которые мы сами придумывали и меняли на ходу. Мы катали атомы по кривизне пространства, мы запускали в небо галактики, как нынешние ребята запускают змеев… Так началось круговращение вселенной. И тут мы заметили, что мир уже управляется своими собственными законами, а мы должны подчиняться им или, во всяком случае, с ними считаться. Прежняя абсолютная свобода — свобода игры — исчезла, у нас осталась только свобода делать выбор, если мы хотели сохранить хоть каплю собственной активности.
О, поверьте, эта необходимость выбора не раз становилась для меня причиной нелегких душевных конфликтов! Казалось бы, я почти всегда поступал правильно, выбирая новое. Я действительно по натуре новатор и прогрессист. Но это часто приводит к невеселым результатам. Так было, когда на Земле появилась атмосфера и весь бесцветный прежде мир засверкал красками. Увы, его невиданные прежде пестрота и яркость пришлись не по вкусу моей возлюбленной Аиль. Может быть, все дело в том, что в детской душе Аиль еще царил сумрак полуинстинктивных порывов, что ее не озарил яркий свет сознания… Во всяком случае, новый вид мира обратил ее в бегство, заставил укрыться в темных недрах земли. Я пустился за ней туда, я вел ее назад, не имея права оглянуться, — так же много тысячелетий спустя Орфей, повторивший мой подвиг, вел в мир живых свою Эвридику. Но все оказалось напрасно. Непроходимая преграда разделила нас раньше, чем неожиданно вставшая между нами стена базальта.
Еще одна любовная катастрофа постигла меня при переходе к сухопутному образу жизни. Тогда-то мы все были прогрессистами. Новые горизонты, открывшиеся нам при переселении на сушу, делали нас самоуверенными, заставляли слишком оптимистически смотреть вперед и с презрением относиться к старым ценностям, к традиционному укладу, из которого мы вырвались. И дядюшка Нба Нга казался нам ретроградом, твердолобым консерватором, лишенным чувства перспективы. Когда моя невеста Lll бросила меня ради него, я мог, конечно, утешаться тем, что женщинам дорога мнимая солидность, что они не способны видеть вещи в развитии. Но потом я обнаружил, что был не прав. Lll просто поняла то, чего не могли понять мы: какая цельность натуры, убежденность и верность однажды избранным принципам нужны для того, чтобы не поддаться даже обаянию радужных надежд, круживших голову нам, недавним переселенцам, и противостоять всеобщему поветрию! Понять дядюшку помогло ей то, что для нее сухопутный образ жизни был не модным новшеством, заслоняющим от взгляда все остальное, а естественным состоянием. А постигнув дядюшкину натуру, она потянулась и к тому естественному, традиционному укладу, который он сохранил. Я же снова остался Один…
Впрочем, вскоре — спустя всего несколько миллионов лет — я сам решил вопрос выбора между старым и новым так же, как дядюшка Нба Нга. Это случилось, когда я остался единственным из некогда великого племени Динозавров… Новые жители Земли меня не узнали, не поняли, кто я такой. Мне стоило отречься от своего происхождения, от имени Динозавра, от прошлого — и я получил бы взамен благополучие, спокойствие, любовь. Но назовем вещи своими именами: я должен был бы приспосабливаться и предавать самого себя. Мог ли я, герой Итало Кальвино, создавшего образ бескомпромиссного Козимо ди Рондо, пойти на это? Разумеется, нет! Я остался до конца верен себе. Думаю, что это была самая большая победа, одержанная мною за всю жизнь.
И еще раз я остался верен самому себе ценой отказа от любви. Правда, когда я скрепя сердце признался моему биографу в том, что произошло при отдалении Луны, его больше всего позабавила причудливость обстановки. Еще бы! Лестницы-стремянки, приставленные к Луне, добыча лунного молока, полет маленькой XlthlX, вдруг оказавшейся в состоянии невесомости, — как все это необычайно выглядит для вас, людей XX века! Пожалуй, мой автор даже несколько увлекся описанием этих событий и чуть было не создал веселый приключенческий рассказ. И все-таки от него не ускользнуло и то, насколько труден был для меня миг, когда я, слепо подчинившись моему влечению, последовал на Луну за столь же слепо отдавшейся своему влечению синьорой Vhd Vhd, а потом обнаружил, что оказался в тупике. Изменив Земле, я изменил себе, изменил сложному и многообразному содержанию земной жизни; а неразделенная любовь не могла заполнить пустоты, образовавшейся в моей душе. И если я не хотел превратиться, как моя спутница, в подобие бесплотной тени, мне следовало выбрать Землю. Так я и сделал; и, говоря по совести, здесь, на нашей родной планете, даже тоска по утраченной любви стала для меня неотъемлемой частью моей жизни.
Но что значит быть верным своему «я»? Значит ли это — замкнуться в себе, эгоистически противопоставить себя всему миру? Когда мы говорили на эту тему с моим биографом, я рассказал ему историю, послужившую основой рассказа «Все в одной точке». Тогда все мы погрязли в наших дрязгах, увязли в трясине мелкого самолюбия и себялюбия. Несимпатичный синьор Pbert Pberd — вот на кого мы все тогда походили. И лишь одна синьора Ph(i)nkio была занята не только своей особой. И достаточно ей было подумать о других, сломить ледяную броню эгоизма, как ей удалось — ни мало ни много — положить начало вселенной. Но не только это: ей еще дано была доказать, что лишь «человек для других» может быть творческой личностью, что эгоизм бесплоден, а в основе развития и становления мира и личности лежит любовь — любовь как открытость миру, как готовность жить и творить для людей.
Но жить для других — это не значит жить напоказ. Был у меня в жизни период, когда я больше всего думал о том, какое впечатление производят мои поступки. Мне казалось непоправимой бедой, что обитатели какой-нибудь галактики составят обо мне на основании одного случая нелестное мнение и потом, когда с их галактики уже нельзя будет увидеть наш мир, так при этом мнении и останутся. Суетность настолько овладела мною, что я даже позабыл то, что понял, будучи Динозавром: главное — быть верным своей внутренней правде независимо от того, оценят или не оценят это окружающие, и жить для других, «обиды не страшась, не требуя венца», как сказал бы я, перефразируя вашего поэта. Потому что именно бесплодным эгоизмом порождается суетное тщеславие, а от него — один шаг к приспособленчеству: сегодня я думаю, понравится ли зрителям то, что я делаю, а завтра я делаю только то, что им понравится.
Впрочем, не только путь развития личности, но и направление, в котором должен развиваться мир, представлялось нам проблематичным. Когда образовались кристаллы, мне в отличие от моей подруги Вуг казалось, что мир достиг окончательной формы — кристаллической, то есть абсолютно правильной, подчиненной строгой логике математических отношений. Все отклонения, столь милые сердцу Вуг, раздражали меня, как досадные ошибки, я не понимал, что только эти отклонения от стандарта — пусть даже самого совершенного — придают предметам индивидуальный облик. Я не понимал, что если бы на Земле безраздельно воцарилась кристаллическая форма, то невозможна была бы жизнь, которая всегда неповторимо индивидуальна, и она не могла бы развиться до своего высшего проявления — человеческой личности. Даже время имело бы другой характер: ведь время, в котором существуем мы, живые, нельзя повернуть вспять, чтобы мы вернулись к первоначальному состоянию; а кристаллы можно, к примеру, растворить в воде, потом выпарить ее, и они восстановятся, по-прежнему правильные и однообразные. К счастью, развитие пошло не по пути, который представлялся мне столь заманчивым, да и до сих пор кажется заманчивым тем, кто хотел бы превратить человеческие личности в атомы правильной сетки мнимых кристаллов — гигантских городов, монополистических предприятий, тоталитарных государств.
