Итало Кальвино - Под солнцем ягуара
Обзор книги Итало Кальвино - Под солнцем ягуара
Итало Кальвино
Под солнцем ягуара
Имя, нос
Il nome, il naso
Неразборчивыми надписями на старинных каменных плитах с полуистершимися под наждаком песчаного ветра буквами тарабарского алфавита – такими вы предстанете, парфюмерные лавки, перед грядущим человеком без носа. Вы еще распахнете перед нами бесшумные стеклянные двери, смягчите толстыми коврами наши шаги, препроводите нас в лоно шкатулочных зал, обшитых полированным деревом; яркие, пышные, словно искусственные цветы, продавщицы и хозяйки еще прикоснутся к нам пухлой ручкой, вооруженной пульверизатором, или заденут подолом юбки, когда на самом верху стремянки приподымутся на цыпочки; но понапрасну: флаконы, склянки и пузырьки с остроконечными или приплюснутыми крышечками будут плести между шкафами невесомую паутину из аккордов, консонансов, диссонансов, контрапунктов, модуляций и прогрессий; наши глухие ноздри не узнают нот этой гаммы: мускусные ароматы они не отличат от кедровых, амбра и резеда, бергамот и росный ладан – навсегда умолкнут в безмятежной дреме плотно закупоренных флаконов. Позабудется алфавит обоняния, – а из его букв состояли вокабулы бесценного лексического запаса, – и запахи сделаются безымянными, безгласными, неузнаваемыми.
Совершенно иные колебания вызывал в душе великосветского франта хороший парфюмерный салон. Как в те времена, когда, повинуясь резко натянутым вожжам, моя карета замирала у модной вывески на Елисейских полях и я, слетая с подножки, вбегал в зеркальный коридор, на ходу бросая подоспевшим девушкам плащ, цилиндр, трость и перчатки. Навстречу мне на крыльях бесчисленных оборок порхала любезная мадам Одиль:
– О, Боже мой! Кого я вижу! Месье де Сен-Калист! Чем же могу я вам служить? Желаете новый одеколон? Или эссенцию бородача? Или помаду для усов? А может, лосьон для волос? Не хотите ли вернуть им естественный смоляной оттенок? Но может быть, – она веером вскидывала ресницы, и ее губы расплывались в заговорщицкой улыбке, – вы желаете продлить список парижских адресов, куда мои посыльные от вашего имени, еженедельно, без излишней огласки, доставляют подарки именитым и безвестным особам? Вы одержали новую победу? Скорее, скорее же откройте эту тайну преданной вам мадам Одиль!
Поскольку я молчал и в необыкновенном волнении лишь ломал руки, девушки мадам Одиль окружали меня своими заботами. Одна из них вынимала у меня из петлицы гардению: как бы ее слабое благоухание не помешало моему обонянию. Другая извлекала из нагрудного кармана шелковый платок: на него нанесут пробы ароматных жидкостей, предлагаемых мне на выбор. Третья спрыскивала жилетку розовой водой, чтобы хоть как-то нейтрализовать тяжелый сигарный дух. Четвертая мягкой кисточкой наносила мне на усы специальную помаду, чтобы все эти эссенции к ним не приставали и не тревожили нос.
Хозяйка между тем продолжала:
– Я догадалась! Месье страстно увлечен! Я давно подозревала! От меня ничего не утаишь! Это знатная особа? Или королева Comédie Française?[1] А может – «Варьете»? Или – о, Боже! – вы легкомысленно уступили чарам парижского полусвета? Ну да ладно, скажите лучше: к какому типу она относится? Одним идут цветочные ароматы, другим – фруктовые, третьим – пряные, четвертым – восточные... Как, по-вашему, mon chou?[2]
Тем временем одна из продавщиц, Мартин, щекотала мне за ушами смоченной в пачулях кисточкой (и одновременно толкала мне под мышку свою упругую грудь). Шарлотт совала под нос благоухающий акацией локоть (прежде таким же способом довелось ознакомиться с полной коллекцией запахов ее тела). Сидони капнула на мою ладонь маслом шиповника и теперь дула на нее, чтобы капелька поскорее высохла (за губами виднелись два ровненьких ряда зубов, их укусы мне были так знакомы). А еще одна, новенькая, раньше я не встречал ее у мадам Одиль (и, погруженный в свои мысли, лишь разок ущипнул – рассеянно и слегка), целилась в меня из пульверизатора, будто вызывала на любовную дуэль.
– Ах, что вы, мадам! Дело совсем не в этом! Клянусь вам! – выдохнул я наконец. – Мне не нужно подбирать духи для знакомой дамы. Даму-то я и ищу! И при этом не знаю о ней ничего! Ничего! Только запах!
Вот в таких ситуациях и проявляется лучшее, на что способен методический гений мадам Одиль. Только благодаря строжайшему порядку в мыслях можно управиться с сонмом неуловимых испарений.
– Пойдем методом исключения, – посерьезнела мадам Одиль. – Корицей пахло? А мускусом? А фиалкой? Может, миндалем?
Да разве мог я словами описать те томительные, те яростные ощущения, что испытал накануне, на костюмированном балу, во время вальса?! Таинственная незнакомка вдруг отпустила ленивым жестом газовую шаль с белоснежного плеча, и на мои ноздри обрушилась упругая, многослойная волна благоухания. Мне почудилось, будто я вдохнул душу тигрицы.
– О нет, мадам Одиль! Клянусь, таких духов я никогда прежде у вас не встречал!
Тем временем девушки подбирались к самым верхним полкам, бережно передавали друг дружке хрупкие склянки и с такими предосторожностями приоткрывали их, будто опасались, что шальная капелька воздуха осквернит хранимые там святыни.
– Это гелиотроп, – поясняла мадам Одиль. – Его покупают всего четыре дамы: герцогиня де Клиньянкур, маркиза де Менильмонтан, жена сырного магната Куломье и его любовница... Это палисандр. Его я каждый месяц выписываю специально для жены царского посла... А эту смесь готовлю сама. Постоянных заказчиц – две: принцесса Баден-Гольштейнская и куртизанка Кароль... Теперь – артемизия. Помню имена всех покупательниц без исключения. По одному разу купили многие, по два – никто. Похоже, на мужчин артемизия производит угнетающее действие...
Вот этого я и добивался от многоопытный мадам Одиль: дать имя вчерашнему потрясению моего обоняния. Ни позабыть об этом запахе, ни сохранить его в памяти я не мог. Надо было спешить: воспоминания о запахах тоже улетучиваются. Всякий новый аромат, попадая мне в нос и оказываясь не тем, все еще бесконечно далеким от того, властной силой своего присутствия размывал хрупкий образ отсутствующего и неотвратимо превращал его в безликую тень.
– Нет, резче... Пожалуй, посвежее... Да нет же! Тот был гуще!..
Я метался по пряному лабиринту и не знал, где, за каким поворотом поймаю нить воспоминания. Одно я знал наверняка: есть в этой гамме пустое место, где прячется тот единственный и неповторимый запах, без которого не мыслю себе женщину.
А что, не то же самое я делал, когда поляна, лес, болото отличались только запахом, когда приходилось бегать, не отрывая носа от земли, иначе обязательно собьешься с пути, только так – нюхать и щупать, нюхать и щупать; носом понималось все то, что надо было понять, причем сначала носом, а глазами уже потом; мамонт, дикобраз, луковица, засуха, дождь – это все запахи, каждый сам по себе, съедобно, несъедобно, свой, чужой, обрыв, опасность – в первую очередь это попадает в нос и носом понимается; нос подскажет, кто в стае свой, а кто чужой; у наших самок запах стаи, но у каждой есть еще и свой, не похожий на другие; на первый взгляд нас не различишь, вроде бы мы все как две капли воды, но зачем, спрашивается, смотреть, когда можно нюхать, понюхаешь, и все станет на свои места; запах, он у каждого свой, запах никогда не подведет, по запаху сразу ясно, что к чему; если не хочешь ошибиться – нюхай. Нос помог найти в стае самку с особенным запахом; мне и носу она сразу показалась другой, не такой, как все, и я побежал за ней по меткам в траве; я обнюхивал всех самочек, пока не напал на ту, что искал; вот он, ее запах, он единственный волнует, точно – он, не надышусь; она, ее любовный призыв. Стая все время куда-то бежит, вперед, дальше, рысью, быстро; захочешь остановиться – не выйдет, задние напирают, давят, лезут на спину, бьют, отвлекают внимание; я-то уже забрался на нее, но нас толкают, опрокидывают, топчут; топчут ее, топчут меня, каждая самка должна подойти и обнюхать; между нами запахи самцов, запахи самок, но чужие, совсем не похожи на то, что я искал и нашел; куда же ты подевался, погоди, сейчас найду; я снова должен искать, ищу ее следы, ищу в пыльной, истоптанной траве, где-то тут она бежала, снова обнюхиваю всех самок, та или не та; не та, и эту не узнаю, нет ее; со злости расталкиваю всех подряд; ищу, ищу, ищу ее запах.
Наконец-то проснулся, в нос сразу бьет запах травки, протягиваю руку к барабану, беру щетку, выстукиваю ритм: «шипп-шшарх, шипп-шшарх», это сразу после проигрыша Патрика, на четырехструнке, «тлан-тлан-тленн», еще со вчера осталось: «ши ноуз энд ай ноу», вчера, если честно, один Ленни как следует вкалывал, на двенадцатиструнке, перед ним еще стояла чувиха на коленках, из Хэмпстеда, и делала ему кое-что приятное, а он знай себе – «дин-данн, данн-дин», народ к тому времени уже рассосался по углам, я тоже улегся на полу, один, твою мать, ударные свалились, когда успели, как это прозевал, надо бы убрать с прохода, а то раздолбают и глазом не моргнут, что-то белое виднеется в темноте, протягиваю руку и нащупываю голую спину, по запаху – женскую, теплую, шарю вокруг, барабанов след простыл, черт побери, где искать теперь, собери их, темень – глаз выколи, валяются где-то рядом с банками и задами, чья это задница торчит, такая хорошая, теплая, надо же, голяком-то не жарко на полу валяться, слава Богу, нас хоть много, надышали за ночь, сколько, кстати, натикало уже, печка ни фига не тянет, одна вонь от нее, надо бы монеток подбросить, я вчера как отрубился, так ни разу и не просыпался, а теперь – вот, в холодном поту, надо было меньше курить дряни, ее мужики подсунули, бери сколько хочешь, мужики-то нас в доки и затянули, говорили, орать сможете сколько влезет, ни один, мол, легавый не сунется, вонючая халупа, хотя удочки все равно надо было сматывать, из Хаммерсмита, туранули же нас оттуда, но мужики, как пить дать, на баб наших глаз положили, эти новенькие, они еще в Хэмпстеде к нам прибились, а мы их даже хорошенько не рассмотрели, за нами все время толпы ходят, везде, где играем, а стоит Робину забацать нашу фирменную «хэв мерси ов ми», они сразу писают кипятком и готовы отдаться тут же, бери не хочу, да-а, мужики не промах, мы там уродуемся на сцене, вламываем как долбанутые, а они под нашу коронную «хэв мерси, хэв мерси ов ми» трахают наших девочек, те за нами притопали, мы их привели за собой, вот это да, вот тебе и справедливость, мы должны были, а не мужики.
