Валерий Алексеев - Открытый урок (сборник)
Я посмотрел на Аниту — она поймала на себе мой осмысленный уже взгляд и, подняв глаза, ласково мне улыбнулась.
«Ну что, набезобразничал? — говорили ее глаза. — А теперь самому неловко».
И Анита покачала головой.
— Похороны откладываются, — сказал тут Ященко, имея в виду раповский проход.
— Да, пожалуй, жить будет, — промолвил Молоцкий. — Ну-с, молодой человек, — сказал он, обращаясь ко мне, — может быть, вы изложите коллегам суть ваших разногласий?
А вот этого я как раз не хотел делать. Мои выводы — это только мои выводы, пока я держу их про себя. Но, когда они станут достоянием Дыкина, Ященко и Ларина, отдел придется закрывать.
Однако старшие наши внимательно на меня смотрели и ждали разъяснений. Какие-то, слова надо было говорить. И тут, почувствовав, видимо, мое замешательство, на помощь мне (в который уже раз!) пришел мой верный Дыкин.
— Да что там излагать? — сказал он легкомысленным тоном. — Старик рассчитывал, что Сережа привезет готовые терминалы. А Сережа ему бумажки выложил, вот он и взъярился.
Такая трактовка была много ближе к истине, чем полагал сам Дыкин. Поэтому я всецело ее поддержал. Произнеся несколько плоских шуточек на тот предмет, что, мол, я не грузчик, у нас тут и помоложе деятель есть, я осторожно прикрыл эту тему и принялся переписывать свой отчет на машинке: экземпляр себе на память, экземпляр Рапову и экземпляр Дубинскому — в этом пункте я считал необходимым быть последовательным.
25
Видимо, я правильно сделал, не доверившись машбюро: там на мой отчет нашлось бы слишком много читателей, и через день о моей точке зрения знал бы весь институт. Получив свой экземпляр, Рапов молча положил его в ящик стола и, поблагодарив меня кивком головы, дал понять, что аудиенция окончена. От Дубинского же первые сигналы поступили дней через десять. Рапов вызван был в верха, вернулся оттуда чернее тучи и, позвав Сумных и Молоцкого к себе в кабинет, около часа о чем-то с ними совещался. Вышли они оттуда исполненные строгой значительности. Молоцкий не удостоил меня даже взглядом, а Сумных посмотрел осуждающе и счел нужным заметить:
— Через голову-то — нехорошо.
Дыкин, Ященко и Ларин завертели головами, пытаясь уловить, что к чему, но вопросов задавать не стали.
С этой минуты в комнатушке нашей создалась какая-то неопределенная, но довольно тягостная обстановка: я уже не считал себя вправе отдавать распоряжения, и каждый занимался чем-нибудь своим. Ященко, например, набело переписывал отчет, Дыкнн изучал словарь технических терминов, Ларин писал письма «на родину», старики мрачно листали наше пособие. И все это в полном молчании. Анита с любопытством на меня поглядывала, чувствовалось, что она тоже чего-то ждет. Но вот уж с ней-то я меньше всего сейчас хотел «общаться». К счастью, у меня было дело: я выправлял контрольные тексты, которые должны были составить четвертый том, и при умелом распределении сил работы этой мне могло хватить на месяц.
В тот же день мне передали, что в пятнадцать сорок меня ждет у себя Иван Корнеевич. Пятнадцать сорок — это был стиль Дубинского. Поэтому я явился в «ковровый отсек» ровно за две минуты до назначенного срока. Надо сказать, что между мной и Дубинским была гораздо более серьезная дистанция, чём между младшим научным сотрудником и крупным ученым. Если уж до конца придерживаться военной терминологии, то для Дубинского я был примерно тем же, чем для генерала армии является какой-нибудь «рядовой необученный, годный к нестроевой службе». Поэтому самый факт моего вызова в «ковровый отсек» был серьезным и суровым знаком, предвещавшим изменения в моей биографии. Обыкновенно Дубинский общался с нашим отделом через Рапова или, на худой конец, через Аниту. Дыкин проводил меня до самого конца коридора и по дороге, заглядывая мне в лицо, упрашивал держаться «не так уж чтобы, но все-таки». Правда, я и сам здорово волновался, хотя, если разобраться, совесть моя была абсолютно чиста: я откровенно изложил свое личное мнение и был в состоянии обсуждать его с кем угодно и на каком угодно уровне.
26
Иван Корнеевич Дубинский был, что говорится, «начальником божьей милостью». Все шло ему: и моложавость, и короткая стрижка, и красноватый цвет широкого белобрового лица, и некоторая тучность фигуры, и европейская слава, и неизменный пурпурный галстук с огромным узлом, и даже простоватое отчество «Корнеевич», которое у какого-нибудь другого человека могло казаться мужицким, но у Дубинского выглядело добротно и породисто. Говорил он тихо, невнятно и неотрывно смотрел своими темно-голубыми глазами навыкате прямо в лицо собеседнику, и если глаза эти начинали мучительно щуриться, значит, вы наболтали ненужного и вам пора уходить. Выслушивая ответную реплику, Дубинский откидывался на стуле и запускал пятерню в свои волосы на затылке, не отводя опять-таки взгляда. Ну а если веки его глаз опускались, это не предвещало собеседнику ничего хорошего: предстоял короткий, но болезненный разнос.
В нашей фирме Дубинский был тем же, чем я у себя в отделе: носителем «пружинного начала». Вокруг него и вроде как бы без его участия крутились шестеренки планов, проектов, тем, темок и темочек, и все-то в них ладно сходилось, все было пригнано зубец к зубцу, только вот наша шестереночка побалтывалась в своем гнезде, и это, должно быть, очень удивляло Ивана Корнеевича.
Дубинский начал не слишком оригинально.
— Ну что, Сергей Сергеевич, — спросил он, должным образом меня поприветствовав, — как дальше работать будем?
На его столе лежал испещренный карандашными пометками мой отчет, автоматически перешедший, видимо, на уровень «докладной записки», потому что Иван Корнеевич, при всей его придирчивой симпатии к нашему отделу, не обязан был рассматривать рядовые отчеты о командировках каких-то там нестроевиков.
— Думаю, надо пускать пособие на ротатор, — твердо ответил я, — и набирать преподавателей.
— Вот как? — весело проговорил Дубинский, взъерошив свои волосы на затылке. — И что же это такое будет?
— Учебный центр.
— А может быть, факультет? Или уж прямо свой частный университет откроем? По старинке-матушке: с грифельными досками, цветными мелками, с деканатом, ректоратом. А то еще на глиняных табличках писать можно, как в шумерские времена.
— Дело в том, Иван Корнеевич… — начал я.
— Дело в том, Сергей Сергеевич, — перебил меня Дубинский, глядя мне в лицо, — дело в том, что вы так и не сумели осознать свое место в нашей организации. По-школярски мыслите, старомодненько, а век-то какой на дворе?
Я не счел возможным отвечать на эту риторику.
— Вы машины видели? — поинтересовался Дубинекий.
— Видел.
— Работают они? Учат? Я кивнул.
— Так что же вас испугало?
— Плохо учат, Иван Корнеевич.
— Ну и что? Сегодня плохо, завтра хорошо.
— Эти не будут. Принцип у них тупиковый. На один вопрос сочинять четыре ложных ответа — это только для автошкол годится. В языке этот принцип себя не оправдывает.
— Может быть, я и напрасно был так категоричен, но поневоле приходилось упрощать: все подробности были изложены в моем отчете. Но Дубинского такой ход беседы, видимо, устраивал. Заметно было, что «текущие дела» еще не успели его утомить.
— А не делаете ли вы, гуманитарии, культ из своего языка? — агрессивно спросил Дубинский. — Множественный выбор — это, конечно, далеко не самое изящное решение проблемы. Но вот математики в своих программах для обучающих машин охотно с этим принципом мирятся. Вы мне поясните, неучу, чем структура языка отличается от любой другой.
Я молчал. Объяснения были бы слишком громоздки, да и вряд ли ему нужны были мои объяснения.
— Вот я и говорю, — продолжал Дубинский, насладившись моим молчанием. — Не слишком ли вы со своим языком щепетильны? «Как хладный труп, гармонию разъять» не всякий, разумеется, решится. Но Моцарты у нас в науке вымирают, Сальери как тип оказался более жизнеспособным. У вас в лингвистике пока по-другому, вы все больше на языковое чутье ссылаетесь, но это только пока. Придут и к вам свои Сальери. Осмелюсь вам напомнить, что язык, который вы взялись раскадровывать, несколько отличается от языка Пушкина и Есенина. Он строже, точнее и как структура, я бы сказал, прочнее. Он выдержит испытание множественным выбором.
Мне нравилось разговаривать с этим дядечкой, честное слово: он не скучал у себя в кабинете и по возможности мешал скучать другим.
— Язык-то выдержит, Иван Корнеевич, — сказал я с жаром. — Обучаемый не выдержит, вот в чем беда. Допустим, мы предложим ему из ста тысяч фраз выбрать двадцать тысяч правильных, задача вполне посильная. Потом мы говорим ему: запомни эти двадцать тысяч, а остальные забудь. Вот тут-то и падает продуктивность. Вы пробовали когда-нибудь забыть о белом медведе?
