Терри Пратчетт - Вольные Мальцы
— Бабушка Болит вам позволяла брать овец?
— Айе, она делала, делала так, делала так! В уп…плату!
— В уплату? За что?
— Не резали Болитовых овец волки, — выпалил Роб, — не таскали Болитовых ягнят лисы! Верно? Глаз им не выклевывали враны, потому как Хэмиш в небе тама!
Тиффани бросила искоса взгляд на жабу.
— Вороны, — сказал жаба. — Они порой выклевывают ягнятам…
— Да, да, знаю я, что они делают, — сказала Тиффани. Теперь она уже немного успокоилась. — А. Понимаю. Вы по уговору с Бабушкой не подпускали к овцам волков, лис и воронов, да?
— Айе, мистрис! Не допускали, да и не только! — победно сказал Роб. — Волк — он еда славная.
— Айе, с них кебаб объедение, хотя с овцы куда луммф-ммф, — успел проговорить Вулли Валенок, прежде чем ему снова зажали рот.
— От карги мы только то берем, что ею дадено, — сказал Роб, крепко держа своего сопротивляющегося брата. — А как не стало ее, ну… чуток мы иногда овечку брали старую, коей время околеть, но ни единую со знаком Болитовым, в том тебе мое слово.
— Слово бандита и пьяницы? — сказала Тиффани.
Роб Всякограб просиял.
— Айе! — сказал он. — Да есть у меня куча славной большой репутации тому в подтверждение! Вот, как все по правде, мистрис. Мы приглядываем за овцами холмов сих, в память Бабушкину, а взамен чего берем — оно ничего почти не стоит.
— И, конечно, табачоммф-ммф… — И тут Вулли Валенку снова пришлось бороться за возможность вдохнуть.
Тиффани набрала полную грудь воздуха, хотя это не очень мудрый поступок в жилище Нак Мак Фигглов. Нервная широкая улыбка Роба стала теперь похожа на улыбку Тыквенной Головы, когда к ней приближается очень большая ложка.
— Вы забираете табак? — прошипела Тиффани. — Тот, что пастухи приносят… моей Бабушке?
— Эччч, позабыл я сказать, — пискнул Роб Всякограб. — Но всяко дожидаемся мы несколько дней, на случай что сама она придет забрать его. С каргой, всегда такое дело: кто знает-ведает? И мы за овцами приглядываем по правде, мистрис. Она корить нас и сама не стала бы, мистрис! С келдой не одну трубку они раскурили, как ночи коротали около ейной хатки на колесиках. Уж ей ли по нраву пришлось бы, что табачок славный зазря промокает? Прошу тебя, мистрис!
Тиффани чувствовала крайнюю злость, и что еще хуже — на саму себя.
— Как найдем ягня заблудившего али кого такого, мы туда их тащим, где пастухи приходят смотреть, — горячо прибавил Роб Всякограб.
Как же я себе все представляла? — думала Тиффани. — Что она возвращается за пачкой «Бравого Морехода»? Что по-прежнему ходит где-то по холмам, присматривая за овцами? Что она… по-прежнему здесь и заботится о заблудившихся ягнятах?
Да! Я хотела, чтобы это было правдой. Не хотела думать, что ее… просто не стало. Кто-то такой, как Бабушка Болит, просто не может… больше уже не быть здесь. И я так сильно хотела ее вернуть, потому что она не знала, как со мной говорить, а я слишком робела, чтобы говорить с ней, и мы превратили молчание в то, что делили между собой.
Я ничего не знала о ней. Просто несколько книг, и несколько историй, которые она пыталась мне рассказать, и вещи, которых я не понимала, и я помню большие красные мягкие руки, а еще этот запах. Я никогда не знала, кем она была на самом деле. То есть, ей же когда-то было тоже девять лет. Она была Сарой Нытик. Вышла замуж, и у нее рождались дети, двое из них — прямо в той хижине на колесах. Она делала, должно быть, много всяких вещей, о которых я совсем не знаю.
И перед внутренним взором Тиффани — как это всегда бывало рано или поздно — появилась фигурка бело-голубой фарфоровой пастушки, кружась в красном тумане стыда…
Незадолго до седьмого дня рождения Тиффани отец взял ее на ярмарку в городок Тявкин, потому что на ферме имелось несколько баранов для продажи. Это было путешествие за десять миль, самое дальнее, в каком она бывала. За пределы Мела. Все выглядело другим. Кругом гораздо больше огороженных полей, и множество коров, и крыши черепичные, а не соломенные. Она сочла это поездкой в заграничные края.
Бабушка Болит никогда не бывала тут, сказал отец по пути. Всегда терпеть не могла покидать Мел, сказал он. Говорила, у нее от этого кружится в голове.
Это был великий день. Тиффани наелась до тошноты сахарной ватой, и маленькая старая леди гадала ей на счастье и поведала, что много-много мужчин пожелают взять ее в жены, и еще Тиффани выиграла пастушку: фарфоровую, белую с голубым.
Пастушка была главным, звездным призом в ларьке для игры «набрось кольцо», но отец сказал Тиффани, что все это надувательство — подставка у пастушки слишком широкая, и кольцо нипочем не уляжется вокруг нее, разве что шанс один из миллиона.
Она бросила кольцо на авось, и выпал тот самый один из миллиона. Владелец ларька был вовсе не в восторге, что кольцо легло вокруг пастушки, а не какой-нибудь бранзулетки. Но все-таки вручил им пастушку, после того, как отец Тиффани сказал ему несколько теплых слов, и Тиффани обнимала ее всю дорогу домой, в повозке, когда на небе высыпали звезды.
На другое утро Тиффани с гордостью преподнесла ее в подарок Бабушке Болит. Бабушка очень аккуратно взяла статуэтку морщинистыми руками, а потом некоторое время внимательно смотрела на нее.
Тиффани была уверена — теперь — что сделала жестокий поступок.
Возможно, Бабушка Болит никогда и не слыхала слова «пастушка». Того, кто занимался овцами на Мелу, звали пастух или овчар — мужчину ли, женщину — вот и все. И это прекрасное создание было похоже на Бабушку Болит меньше всего на свете.
Фарфоровая пастушка была в длинном старомодном платье, с такими пышными штуками по бокам, словно у нее в панталоны засунуты седельные сумки. По платью голубые ленты, и на ее довольно броской соломенной шляпке — тоже, и на ее пастушьем посохе — тоже. А посох был весь такой в изгибах, Тиффани в жизни не видела такого гнутого-выгнутого.
Голубые банты были даже на изящной ножке, которая чуток выглядывала из-под рюшевого подола.
Не такая это была пастушка, что могла бы носить поношенные большие ботинки с напиханной в них овечьей шерстью, и топала по холмам, когда ветер воет и град словно гвозди. Не пробовала она в этом своем платье вытаскивать барана, который запутался рогами в зарослях колючих кустов. Не та это пастушка была, что держалась наравне с лучшим стригалем, семь часов, овца к овце, пока воздух не стал мутным от жира и летящей шерсти да синим от кляток, и лучший стригаль отстал и сдался, ибо не умел так овцу клясть, как Бабушка Болит. Ни одна уважающая себя пастушья собака не пошла бы ни «кругом», ни «к ноге» барышни, у которой в трусах переметные сумки. Это была прелестная вещица, но чистая насмешка над пастухом. Тот, кто ее сделал, живых овец и близко не видал, должно быть.
Что думала о ней Бабушка Болит? Этого Тиффани не могла угадать. Вид у Бабушки был счастливый, потому что иметь счастливый вид — это дело любой бабушки, когда она получает подарки от внуков. Она поставила статуэтку на полку, а Тиффани усадила к себе на колено и назвала «мой маленький джиггит», чуток неловко — как всегда, когда старалась быть «бабушкой».
Иногда, в тех редких случаях, когда Бабушка бывала в доме на ферме, Тиффани видела: она брала статуэтку, держала в руках и смотрела на нее. Но если замечала, что Тиффани наблюдает, сразу же ставила пастушку обратно и делала вид, что подошла к полке за «Болезнями овец».
Возможно, думала Тиффани горько, старая леди могла принять это как оскорбление. Возможно, так, словно ей сказали: вот как стоило бы выглядеть пастушке. А не как старухе в заляпанном платье, громадных ботинках, и от дождя — на плечах кусок старого мешка. Пастушке следовало бы сиять, как небо звездное. Тиффани не имела в виду ничего такого, никогда и ни за что, но возможно — словно бы сказала Бабушке Болит, что та… не такая, как надо.
А потом, через несколько месяцев, Бабушка умерла, и год за годом дела шли наперекосяк. Вентворт родился, потом сын Барона исчез, и была та скверная зима, когда Миссис Йорш замерзла в снегу.
Тиффани продолжала мучаться мыслями о фарфоровой пастушке. Поговорить об этом она не могла. Всем или без того хватало дел, или не было дела. Все были на нервах. Сказали бы, что переживать из-за глупой статуэтки… глупо.
Несколько раз она готова была расколотить пастушку вдребезги, но не стала, потому что знала: это заметят.
Теперь-то Тиффани не сделала бы Бабушке такой неправильный подарок, уж конечно. Теперь она повзрослела.
Она вспоминала, что старая леди порой улыбалась какой-то странной улыбкой, когда глядела на статуэтку. Если бы сказала хоть что-нибудь! Но Бабушка Болит любила молчание.
И теперь вот оказалось, что Бабушка водила дружбу с кучей синих человечков, и они ходили по холмам и приглядывали за овцами. Потому, что Бабушка пришлась им по душе. Тиффани сморгнула.
