Станислав Буркин - Остров Русь 2, или Принцесса Леокады
Но, кроме Стаса, никто и не шелохнулся. Дверь хрустнула под очередным могучим ударом, и со стен посыпалась штукатурка. Вдвоем мы все-таки придвинули шкаф на нужное место.
– Зачем это им нас убивать? – спросил Лелик, слегка придя в себя и повернув к нам малиновое от смеха лицо. – Мы же их кумиры, мы их фавориты и любимчики...
– Уже не любимчики! – выкрикнул Стас. – Сматываться надо!
– Открывайте, уроды московские! – донеслось из-за двери. – Открывайте, а то хуже будет!..
– Конечно, надо открыть! – воскликнул Лелик, садясь. – Общение со зрителем – часть нашего тяжкого артистического труда.
Раздался еще один удар, замок не выдержал, и выбитая дверь с грохотом уперлась в заднюю стенку шкафа.
– Черт с ними, с дураками! – крикнул я Стасу. – Бежим! – и бросился к окну. Распахнув створки, мы, не раздумывая, сиганули в душистые заросли черемухи.
Но тут нас уже поджидали колхозники. И они сцапали нас, что называется, тепленькими...
* * *Примерно через полчаса все мы, со связанными за спиной руками и, словно альпинисты, сцепленные одной веревкой, двигались куда-то к окраине села под конвоем вооруженных кольями и вилами сельчан. Но утратившие всякую связь с реальностью звезды воспринимали это как некую веселую забаву, вроде свадебного похищения.
Они то и дело порывались плясать то ламбаду или летку-енку, то сиртаки или макарену, но суровые конвоиры подгоняли их, и танцы быстро затухали. Тогда артисты начинали о чем-то оживленно друг с другом щебетать. Один только Перескоков, более других информированный об эффекте подобрения, явно понимал всю степень нависшей над нами опасности и непрерывно причитал у меня за спиной:
– Костик, Стасик, простите меня за то, что я вас в это втянул... Это я, я во всем виноват... Но я не хотел... Я хотел как лучше! Вы ведь сами просили... А как еще было найти Леокадию? Но здесь-то про нее, выходит, даже не слышали...
– Хватит, Веня, – сказал я ему, в который уже раз дивясь его сообразительности. – Мы и сами хороши...
– А интересно, что они собираются с нами делать? – вывернув насколько возможно шею, с неуместным любопытством перебил нас идущий передо мной Стас.
– Кто их знает, – ответил я сдержанно. – В деревне нравы жесткие.
– Жалко, что у нас оживителей нет, – сказал Стас, и мы надолго замолчали.
Когда нас подводили к какому-то неказистому ржавому строению, Перескоков задергался и беспокойно спросил:
– Что это такое? А?
– Элеватор это, темнота столичная, – отозвался кто-то из конвоиров.
– Какое-то очень нехорошее и неприятное это слово – «элеватор», – сказал Перескоков тихо. – Я всегда говорил, что нужно бороться за чистоту русского языка, искоренять из него всю эту неуместную иностранщину... А что там делают, в этом элеваторе? Правда, он похож на огромную волшебную мясорубку?.. Нет-нет! Только не элеватор! – вдруг взвизгнул он.
Но, слава богу, эту штуку мы обошли стороной, и нас подвели к воротам огромного, с пятиэтажный дом, деревянного амбара. Там нас встретил отряд суровых пенсионеров с мятыми красными знаменами и большими пожелтевшими от времени портретами вождей, видно хранившимися с древних времен в кладовке Дома культуры.
– Дело плохо, – сказал Стас.
Очнулся.
– Да уж. Встряли, – согласился я. – Надо срочно что-то предпринять.
Но самым предприимчивым оказался не я. Перескоков за моей спиной вдруг истерически завопил:
– Власть – народу! Землю – крестьянам! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Даешь коллективизацию и индустриализацию!.. Пятилетку в три года!..
Но старики и глазом не моргнули, лица их оставались по-прежнему непроницаемыми.
– Звезды эстрады за возрождение сельского хозяйства! – продолжал вопить Перескоков. – Народ и партия едины!
– Заткнись! – замогильным голосом откликнулась бабка, державшая на палочке, как хоругвь, вымпел ВЛКСМ. – Раньше о народе думать надо было. А теперича он судить тебя будет, контра...
– От контры слышу! – огрызнулся Перескоков. – Э-э... – напрягся он, вспоминая слово: – Кулачка!
От такого выпада лицо суровой бабки окончательно окаменело.
– Это я-то кулачка? – глухо вымолвила она. – Да я пятьдесят лет на государство... Эх...
Она замолкла и поджала губы.
– Что это за самосуд?! – осмелев, воскликнул Перескоков. – А где представители закона? Где совхозное начальство? Где, например, наш дорогой Петр Петрович Ядрышников?!
– Вышел председатель из нашего доверия, – презрительно процедила бабка. – Слабый оказался. Молодой еще. А вот ты, ты – наш, народный, – сказала она Комбинезонову – последнему в связке, и, рубанув громадным кухонным ножом, отсекла его от остальных. – Ты, Комбинезонов, с нами останешься. С нами судить их будешь.
– Но ведь это мои коллеги! – пискнул тот.
– Какие они тебе коллеги?! Они «Землянку» поют? Нет. А ты поешь. «Там вдали за рекой» поют? Не поют... Они тебя самого и на сцену-то не выпустили, пародиста за тебя послали – передразнивать... А ты бы стал на народ трудовой мочиться? А? Стал бы?
– Не стал бы, – честно сказал он.
– Так-то, – сказала старуха. – Мы с тобой одной крови, товарищ заслуженный артист... Отойди-ка в сторонку.
Пинками и зуботычинами нас загнали внутрь, ворота со скрипом затворились, и брякнул железный засов.
...Во мраке амбара звезды как-то сразу притихли. Видно, и до них, наконец, стало доходить, что переплет-то нешуточный. Снаружи доносился приглушенный говор сразу нескольких голосов, но, как я ни напрягал слух, разобрать ничего не сумел. Лишь однажды неожиданно четко прозвучало слово «бензин», и оно мне сильно не понравилось.
Стас же, услышав его, наоборот, отчего-то чрезвычайно оживился.
– Костян! – зашипел он. – У тебя зажигалка есть?
– Откуда? – раздраженно ответил я, окинув взглядом свой блестящий сценический наряд, на котором и карманов-то не было. – И зачем тебе? Тут же сплошная солома! Поджариться хочешь?
– Может, у Перескокова? – продолжал Стас. – Он ведь хоть вредные привычки до конца и не доводит, – забормотал он, – но все, что для них надо, у него есть...
В этот момент за стеной отчетливо прозвучал знакомый голос председателя Ядрышникова, который, по-видимому, стоял прямо вплотную к воротам. Я цыкнул на Стаса и весь обратился в слух.
– Ну, товарищи, – увещевал Петр Петрович. – Ну, хватит уже самоуправничать! Ведь это же шутка была. Наши гости просто пошутили.
– За такие шутки в зоне – головой в парашу! – крикнул кто-то.
– А ты нас, Заплаткин, тюремными порядками не стращай, – отозвался председатель. – Не сбивай с панталыку сознательных колхозников.
– Ишь, сознательный! – раздался из толпы злобный старушечий голосок.
– Ведь это ж ананасовый сок был, а не что-то!
– А ты пробовал, что ли?
– Что пробовал? – замялся директор.
– Вот и мы спрашиваем, что ты у них пробовал? – вырвался из гама грозный мужской бас. – Я, например, ничего у них не пробовал и пробовать не собираюсь. А ты, председатель, как я погляжу, так уже напробовался, что всякое рабоче-крестьянское достоинство потерял!
– Правильно! Правду говоришь! – зашумела толпа. – Они нас за людей не считают, издеваются, оскорбляют и словом, и делом, а он, понимаешь... Защитничек нашелся!..
Когда вопли чуть поутихли, кто-то добавил:
– Да чего его слушать-то, прихвостня столичного? Туда же его! В амбар!
– А ну, не лезь! – вновь рубанул голос Ядрышникова. – А ну, руки-то прибрал! – и в тот же миг снаружи громыхнул мощный выстрел. – Кто тронет, тут и ляжет!
– Зря ты это, Петрович, – опять раздался все тот же бас, но на этот раз он стал помягче. – Мы же к тебе с уважением. Только народ-то, народ – он завсегда прав. А ружья и у нас есть...
– Ладно, ладно, – откликнулся председатель. – Стрелять друг в друга мы погодим, не в тире! Отойду я пока, подумаю. Но и вы покаместь не спешите...
Умница Ядрышников! Не зря он мне сразу понравился.
Голоса вновь превратились в неразборчивое гудение, и Стас зашипел опять:
– Костик! Помнишь, как Индиана Джонс веревку пережигал, когда его с отцом фашисты к стульям привязали?
– Но у него же не получилось ничего, – возразил я, припоминая. – Он зажигалку выронил, и пожар начался.
– А мы осторожнее будем! Мы его ошибку учтем. Веня! – обратился он к продюсеру. – У тебя зажигалка есть?
– Конечно! – воскликнул тот бодро. – Она у меня всегда с собой. В заднем кармане.
Хоть и не нравилась мне Стасова затея, но просто стоять, как коровы в стойле, и ждать, пока с нами разделаются, я не мог тоже.
Длина веревки, связывавшей нас вместе, позволила мне повернуться к продюсеру спиной и, плотно прижавшись к нему, вытащить из его джинсов фирменную «Зиппо». Перескоков при этом глуповато похихикивал.
– Дай мне, – сказал Стас, – а сам веревку к огоньку подставляй.
Я кое-как передал ему зажигалку, и он почиркал колесиком о кремень... Через минуту мы с ним были свободны друг от друга, а наша альпинистская связка разделилась на две половины. Стас продолжал держать огонек, и я попытался подсунуть к нему узел на своих руках. Но ни он, ни я огонька при этом видеть не могли, ведь руки у нас были связаны за спиной, и процессом руководил Перескоков.
