Михаил Успенский - Время Оно
Первым делом он жен разогнал — жизненные силы беречь надобно! Да и денег на этом сберег немало и выписал к себе со всего света лекарей. Они советуют, что надо кушать и сколько, какой кусок проглотить, а какой мимо рта пустить, велят бегать, прыгать, даже на голове стоять, только недолго.
Вторым делом он запретил при себе про Смерть поминать. Если у него, к примеру, любимый советник окочурится, то придворные докладывают: уехал, мол, в дальние страны и не велел ждать. И воеводам своим, тысяченачальникам, указал в донесениях не писать, сколько воинов на поле брани полегло. Те и рады, понятно, что воевать нынче можно как попало. И много они извели нашего брата понапрасну…
Даже кладбища все велел срыть и садами засадить либо ристалищами застроить, чтобы надгробные камни глаз не мозолили.
А еще он решил — ну, это ему, видно, Мироед подсказал — сделать во дворце новые ворота. Такие крепкие и могучие, неприступные и непробиваемые, чтобы Смерть, даже когда он тяжело заболеет, во дворец не могла взойти и его, Каламута, в Костяные Леса не увела. У них, правда, в стране Непростан, это как-то по-другому называлось, но смысл тот же.
Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и олово, и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы, фернампиксы и ониксы. Потом ковры ободрали, заморским купцам по дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.
Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому что она жалобно поет, а он под ее песни плачет — себя жалеет.
Разогнал и врачей, одного шарлатана горбатого не разогнал, поскольку тот верный был и жалованья не просил.
Дворец опустел — погнал Каламут Девятый всех слуг добывать руду и черный горюч-камень. Чтобы такие ворота отлить, жару ведь много надо.
Так много, что все деревянные дома в стране велел разобрать на дрова и все леса повырубить — прости, батюшка бор, что в твоем присутствии такие ужасы рассказываю.
Ладно, постарались тамошние литейщики, отлили ворота двухстворчатые, изготовили петли для них в два человеческих роста. Три года створки навешивали, как уж поднимали — не ведаю. Должно быть, слонов запрягали или с горными варкалапами договорились. Народу при этом погубили без числа, только про это царю не доносили, запрещено ведь.
Вышли ворота не плоше тех, что я в Мироедовом царстве с помощью разрыв-травы отворил. Но в Непростане про эту траву не слыхали, да и не растет она там.
Натащил царь во дворец съестного припасу (эх, мне бы хоть кусочек), вытащил из хитрого устройства железный шкворень — закрылись ворота изнутри на тяжкий засов.
Сидит один в пустом дворце, канарейку слушает и мыслит: «Ломись, ломись, безносая, до меня все равно не доберешься».
А царство кругом пустое стоит — весь народ разбежался. Тишина. Только глупая канарейка свищет в клетке из простых прутьев.
Вот полночь наступила. И слышит царь Каламут тяжелые шаги — даже слон так не ходит, даже зверь бегемот. Бух, бух!
«Ладно, — думает, — сейчас ты кости-то свои об мои ворота расшибешь, и стану я жить вечно, бессмертно, а царство — дело наживное». Как и слава, к слову сказать.
Тут в ворота словно осадным бревном грохнули. Да не простым бревном, а в десять обхватов. Раз, другой…
На третьем ударе треснула железная балка, словно хворостина, распахнулись тяжкие ворота, а за ними — никого.
«Это меня, видать, звездный свет ослепил после долгого темного сидения, — решил царь Каламут. — А Смерть, поди, после третьего удара вся на мелкие крохи рассыпалась».
Так он себя успокоил и поближе к воротам подошел. Никого. Глянул вниз — что там такое, вроде суслик, только белый.
Присмотрелся — а это Смерть и есть. Правда, малюсенькая, зато все при ней — и белый саван, и острая коса, и весы, на которых срок жизни измеряется.
Занес царь Каламут над ней ногу, чтобы раздавить, а она увернулась и пищит:
«Убери ногу, старый дурак, я не за тобой — за канарейкой твоей явилась!»
Он так и застыл с поднятой ногой, а Смерть прошмыгнула внутрь, разломала клетку, схватила канарейку за крыло и потащила за собой куда следует. Песню при этом горланила глумливо:
Раз поет, два поет,
Помирает и поет —
Канареечка жалобно поет!
А Каламут Девятый после того в своем опустелом царстве еще до-олго жил — насилу собственной Смерти дождался…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— А скажи-ка нам, небораче, кого ты над омутом дожидаешься?
Владимир КороленкоПоследние слова богатырь договаривал уже во сне, но так он за день устал и душой и телом, что в дремоте ему никаких вещих знамений не привиделось.
Только тело до света само поворачивалось у костра, грея то один бок, то другой. Веток для лежбища он наломать не удосужился, да и не надо было здесь ветки ломать.
Утром, при солнечном лике, место ночлега уже не казалось зловещим. Кроме того, какая-то добрая белка притащила оставшуюся от зимы пригоршню орехов и снизку сушеных боровиков. Орехи не все пропали, а грибы, хоть и без соли, пошли за милую душу.
«Должно быть, платок и впрямь удачный», — подумал Жихарь, прислушался, определил родник и вволю напился. Разворошил кострище, убедился, что все прогорело дотла и даже в случае ветра пожару не быть. Потом, как и собирался, пошел вниз, вдоль ручья.
Зиму-то Жихарь проспал, но знал от людей, что была она лютой, поэтому Ярило изо всех сил старалось согреть землю. Дышалось вольно, был богатырь свободен от всех долгов и обязательств; даже имя свое теперь только он один и ведал. Стал равен зверю, птице, комару…
…К реке его ручей, противу ожидания, не вывел, а вывел к небольшому озеру, тоже знакомому и носившему некогда название Гремучий Вир. Озеро, насколько он помнил, было глубокое и богатое рыбой, даже старая рыбачья избушка стояла на берегу, но в ней никто уже не жил с тех пор, как поселился тут озерский водяник по прозвищу Мутило.
Раньше, до его водружения, рыбачить сюда приходили даже из Столенграда, но дурак Мутило, дорвавшись до собственного водоема, на радостях с самого начала всех перепугал и остался теперь в совершенном одиночестве: некого было ему хватать за ноги, некому портить сети и дырявить лодки — так они сами по себе и сгнили на берегу.
От берега уходили недалеко в воду мостки на крепких дубовых сваях. На мостках, свесив перепончатые лапы в воду, сидел и сам Мутило, грелся на солнышке. Мутило был не чистокровный водяник, а только по отцу, родила же его и сразу же выбросила в воду та самая поедучая ведьма, которую маленький Жихарка изжарил в печке. Поэтому в хозяине Гремучего Вира больше было от человека, чем от лягушки. У него даже волосы росли на голове — правда, зеленые и пучками, как трава на болотной кочке. И глаза походили на человеческие, хоть и не мигали.
«Не поглянулась Проппу моя новелла, — решил Жихарь. — А Мутило сейчас начнет ко мне вязаться — зачем-де матушку угробил… Обойти его, что ли, или сразу дубинкой угостить?»
Но Мутило, заметив пришлеца, обрадовался и закричал:
— А вот кому мыться-купаться, рыбу ловить, белье полоскать!
Жихарь подошел ближе, ступил одной ногой на мостки — затрещало.
— Здорово, водяной житель! — сказал он.
Мутило разинул широкий рот и внимательно поглядел.
— Узнал, — сказал он. — Мальцом тебя помню, а все равно узнал: масть-то не спрячешь. Помню, как ты с родительницей моей управился…
— Биться будем или мириться? — спросил Жихарь, поигрывая дубиной. Драться с водяником на суше весьма удобно, зато нечестно, а в воде он человека всяко-разно одолеет…
— Зачем биться? — удивился Мутило. — У нас в речке все русалки говорили, что таких матерей живьем жарить надо… Да и скучно мне без людей. Слушай, Жихарь, пошли ко мне на дно — пива попьем, в кости сыграем… Русалка наша тебе одежу постирает, просушит тем временем…
— Поиграть я всегда готов, — сказал Жихарь. — Только не на что мне нынче играть, кроме как на свою голову…
— А я других ставок и не принимаю, — сказал Мутило. — Сам посуди, на что мне золото? Солить его, что ли, коптить?
— А во что играть будем, в тавлеи?
— Нет, — вздохнул водяник. — Тавлеи же деревянные, всплывают все время…
— Так давай прямо на бережку.
— Нет, — сказал Мутило. — Дома, знаешь, и стены помогают. А играть будем в зернь, кости метать. Тавлеи двигать — много ума нужно, тут человек сильнее нашего брата. А кости — это же судьба и удача.
— Хорошо, — сказал Жихарь. — Я, выходит, голову ставлю, а ты что? Бадейку с лягушачьей икрой?
Водяник оскорбился и пошел зелеными пятнами.
— Обижаешь, детинушка, — сказал он. — Икра у меня рыбья и даже соленая — вон в избе под навесом соли-то сколько было заготовлено. Там у меня и коптильня даже есть. Так что пиво найдем чем закусить. Я и хлебы из рыбной муки пеку…
