Светлана Шипунова - Дыра
Совсем другое происходило в это же время за стеной его квартиры, где жил с женой безработный мастер по ремонту телескопов Рогозкин. Этот Ро-гозкин, сообразив, что дело, возможно, и правда идет к концу, стал говорить своей жене — не слишком молодой, но еще довольно приятной даме, когда-то заведовавшей мужской парикмахерской, а теперь изредка стригшей на дому отдельных знакомых мужчин — разные такие вещи, которых раньше он просто не посмел бы сказать. Жена была сурова в отношении Рогозкина, и он ее боялся. А тут он стал вести с ней вот какие разговоры:
— Натуся, а Натуся, — говорил он, — послушай, если все равно конец, так разреши мне разочек того… я ведь никогда, ни разу за всю нашу с тобой жизнь тебе не изменял, но я тебе признаюсь теперь, что мне всегда этого хотелось, а сейчас просто страсть как хочется! Так разреши мне один разок напоследок попробовать, узнать хоть, что это такое, как это бывает…
На эти речи жена Рогозкина делала удивленные глаза и спрашивала недоверчиво:
— Ты правду говоришь, что ни разу? Поклянись! Нет, ты поклянись не просто, а самым дорогим!
— Клянусь мамой! — говорил Рогозкин.
— Ах, мамой! Ну, хорошо же, будем знать, кто у тебя самый дорогой.
— Нет, Натуся, ты меня неправильно поняла! Если бы я тобой поклялся, разве ты бы мне поверила?
— Рогозкин! — кричала Наташа. — Я тебе никогда не верила! И сейчас не верю! Я думаю, ты всегда обманывал меня очень ловко, а сам наверняка — с той же Любой из научного фонда…
— Бог мой, Люба! — вскричал в свою очередь уязвленный в самое сердце Рогозкин. — Да! Мне нравилась эта женщина! Она — чистая, скромная! Но я никогда, никогда не мог себе позволить!
— Нет, ты это серьезно, Рогозкин? Ах ты бедный мой, мне сейчас даже жалко тебя становится. Если бы я раньше знала, я бы, наверное, тоже не стала…
— А ты… Разве ты изменяла мне? — шепотом спросил изумленный Рогозкин.
— Ну а как же? — сказала Наташа просто и протянула руку, чтобы погладить Рогозкина по щеке.
— Я тебя убью! — заорал Рогозкин, отталкивая ее руку. — Ты! Ты мне всю жизнь испортила, я бы мог, я бы… Боже мой, Люба! Святая женщина! Я мог быть счастлив! Я тебя сейчас убью!
— Чего уж теперь убивать, теперь уж умрем вместе! — сказала Наташа.
— Ты недостойна вместе, ты должна умереть одна, сейчас! С кем ты мне изменяла, говори!
— Да пошел ты… — сказала Наташа и хлопнула дверью прямо перед носом наступавшего на нее Рогозкина.
А внизу, во дворе, отдыхала на скамейке только что вернувшаяся с рынка баба Гаша. Она молчала и смотрела куда-то вдаль спокойным, печальным взглядом. Внучка ее Леночка вертелась тут же, то вставала со скамейки и заглядывала бабушке в глаза, то садилась и дергала ее за руку, то даже влезала на скамейку своими маленькими ножками и все время без умолку рассуждала. Рассуждала она все о том же, о чем в городе все теперь рассуждали, то есть о надвигающемся конце света.
— Бабуля, а бабуля? — спрашивала девочка.
— Что, моя унучечка? — ласково отвечала бабушка.
— А что это такое — конец света?
— Конец света — это конец усему, — отвечала баба Гаша.
— Но как же это будет, бабушка? Разве все люди умрут разом, в одно и то же мгновение? И что — никого, никого не останется? Что, и собачки все умрут, и кошечки? Но как они будут умирать — ночью, что ли, во сне, или днем, на улице? (Прыг, прыг со скамейки на землю, проскакала на одной ножке и стала перед бабушкой.) А я знаю! Где кого застанет ЭТО — тот там и умрет! Как в игре «Замри!». А что же, деревья, дома… это все останется, что ли, и будут такие пустые города стоять? Все вещи на своих местах, а людей-то нет! (Прыг, скок, покопалась прутиком в земле.) А знаешь, бабуля, что? Ведь к нам могут инопланетяне прилететь и всех деток на небо забрать. А знаешь, зачем? Чтобы детки там выросли, а они потом привезут их обратно на землю. И будут на земле все люди новые, хо-ро-о-шие! Потому что детки же плохие не бывают. И я там буду, правда, бабушка?
Бабушка слушает и плачет.
В это время в подъезд заходят две молодые женщины и, поднимаясь по лестнице, негромко переговариваются.
— Но что надо делать, как ты думаешь?
— Надо на всякий случай покаяться в грехах. Ты когда-нибудь каялась?
— Ни разу в жизни. А как это вообще делается, ты знаешь?
— Ну… Идут в церковь и… просят батюшку…
— Это, значит, все ему про себя рассказать, да? Батюшке… чужому человеку…
— Ты не должна думать, что он человек, он — священник.
— Ты его видела?
— Нашего-то? Отца Валентина? Видела пару раз.
— Он слишком молодой, тебе не кажется? Если ему сбрить бороду и переодеть, он, наверное, нашего возраста.
— Ну и что? Ничего страшного. Ты не должна его воспринимать как простого человека. К гинекологу же мы ходим, это гораздо хуже, между прочим…
— Ой, не напоминай!
Женщины, уже дошедшие до дверей квартиры, прыскают со смеху.
— А правда, что он стал гинекологом, потому что с ним в классе ни одна девчонка дружить не хотела, потому что он был самый маленький, самый плюгавый и все такое?
Они заходят в квартиру.
— Да он в моем классе учился! Записочки мне всё писал: «Давай дружить», но потом оказалось, что он и другим девчонкам то же самое писал. Мы его «шибздиком» называли.
— А потом что?
— А потом что? Лет через пять после школы прихожу за направлением на аборт, смотрю и глазам своим не верю — сидит наш «шибздик» в белом халате, смотрит на меня и улыбается. «Раздевайтесь!» — говорит.
— Ну и ты?
— А что я сделаю? У меня срок поджимает, другого гинеколога в поликлинике нет. Разделась, легла на кресло, глаза только закрыла, чтоб его не видеть.
Они смеются, потом спохватываются.
— А про что мы говорили до этого?
— Про конец света.
Воцаряется молчание, потом обе, как по команде, начинают всхлипывать.
В это время раздается стук в дверь, одна из женщин идет открывать и в квартиру вваливаются двое молодых подвыпивших мужчин.
— О! Явились голуби! Вот кому хорошо! Глаза залили — и никаких проблем.
— Вы что, идиоты, решили напоследок все, что в городе осталось, выжрать?
Мужики ухмыляются и заваливаются на диван.
— Девочки, не ругайтесь! Мы вам новость принесли.
— Что еще?
— А то, что вот это самый звездец, про который вы нам утром мозги парили, наступит, знаете, когда?
— Не говори им, пусть помучаются.
— Саня, Коля! Говорите немедленно!
— Ладно, скажем. В последнюю новогоднюю ночь этого тысячелетия! Поняли? Как 12 часов пробьет, так — раз! И звездец. И ни хрена мы в третье тысячелетие не попадаем, потому что недостойны!
— Как в новогоднюю? Кто вам это сказал?
— А вы на рынок сходите, там все говорят.
Женщины перестают ругаться и испуганно смотрят на мужчин, ожидая еще каких-нибудь подробностей.
— Но тут есть одна тонкость, — неожиданно трезвым голосом говорит Санёк. — Все дело в том, что считать последней новогодней ночью. По моим личным подсчетам она наступит только 31 декабря 2000 года. Так что у нас еще целый год и три месяца в запасе! А кому хочется подохнуть пораньше, тот пусть отмечает это дело 31 декабря этого года. Лично я никуда не тороплюсь.
Женщины недоверчиво смотрят на Санька, потом — вопросительно — на Колю. Тот пожимает плечами.
— Вы что пили-то сегодня?
— Не верите, — говорит Санёк обиженно. — Ну, как хотите. Доживем — увидим, кто прав.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой герою препарируют череп и прочищают мозги
Диван в мэрии, конечно, не то, что голый матрас в КПЗ. Стоило Гоге-Гоше прикоснуться щекой к мягкой подушке, как глаза его сами собой закрылись, и он провалился в горячий сладкий сон. И сразу увидел Москву, Садовое кольцо, и как он мчится в своем джипе-«мер-седесе» и хочет повернуть в сторону Кремля, но тут в машине раздается звонок, он снимает трубку и слышит: «Ваша встреча с президентом отменяется, вы нам больше не понадобитесь». Тогда он поворачивает в противоположную от Кремля сторону, чтобы ехать в офис компании, но на подъезде видит, что улица перекрыта ОМОНом, а у входа в офис маячат люди из спецназа, в черных масках и с автоматами. Он резко сворачивает в боковую улицу и решает ехать в банк, чтобы срочно оформить перевод счета, но тут снова раздается звонок, на этот раз на мобильник, и неприятно дрожащий голос управляющего банком сообщает: «Ваши счета только что арестованы». Он опять сворачивает в боковую улицу и долго петляет по центру города, поглядывая в зеркало заднего вида, но никакой погони за собой не обнаруживает. И вот уже его квадратный темно-синий джип стремительно вырывается за пределы Садового кольца и уходит из города на кольцевую дорогу и там мчится на предельной скорости в сторону Шереметьева-2, но на полпути он различает сверху какой-то лишний звук и догадывается, что его, видимо, преследует вертолет. Тогда он съезжает с трассы и ныряет в лесной массив. Последнее, что возникает в памяти, это лесная дорога, перебегающий ее прямо под колесами заяц, дальше — вспышка света в глазах, потом провал, темнота, полное отсутствие картинки и только ощущение тесноты, замкнутого пространства и присутствия рядом кого-то невидимого, но будто впившегося в его мозг и высасывающего оттуда все наличное серое вещество…
