Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий (СИ)
— Щас попрут, гниды офисные, — сквозь зубы пробормотал Лузга, сдвигая предохранитель обреза.
— Москвичей не жалей! — звучно приободрил Щавель войско. — Вправо бей, влево бей! — и ратникам стало весело на душе.
Новгородцы не делили манагеров на баб и мужиков. Смысла в том не было, ибо у манагера погана суть. Посмотришь на такого, родом из офиса, вроде бы человек — две руки, две ноги, одна голова, ходит прямо, но, приглядишься, так и не человек он вовсе, а цельная мразь. Галстук носит, землю топчет, небо коптит, мир позорит. Как такого не прибить? Поэтому, когда из всех строений сыпанули, как тараканы, манагеры и полезли через забор, их встретили разящие копья. Жёлудь с берега ручья методично доставал нечисть, не приближаясь настолько, чтобы оскверниться их ядовитой кровью, и даже снял опасного хипстера, прежде чем тот вспышкой говнозеркалки изловчился отнять чью-то душу.
В воротах распахнулась калитка и в неё сразу же влетела стрела. Манагер заблеял и упал на спину.
— Бей! — бросил Щавель огнестрельщикам, три пули моментально развеяли сбившихся у ворот погорельцев.
Пока манагеры ломились вглубь двора от страшной стреляющей улицы, огнестрельщики успели перезарядить. Однако не все эффективные умели учиться наступать на грабли один раз. На забор вскарабкалась и шлёпнулась на сю сторону, как жаба, уродливая беженка с опалёнными кудрями. Вскочила, позырила на омоновцев глазами насаженного на кол филина. Она была одета в платье с грязным подолом и мужские бордовые туфли.
«Где-то я её видел?» — подумал Коготь.
«Она, не она? Во шустрая, успела сюда добраться», — подумал Лузга.
«Вездесущая тварь», — подумал Щавель.
«Опять они», — подумала она, вскинула тонкую ручку, заголосила:
— Опричники, я Бомжена! Не стреляйте. Я ЖеЖенщина!
Посланники светлейшего князя отреагировали немедленно.
— Огонь, — решил не марать стрелу Щавель.
— Огонь! — повторил Лузга, выбрасывая над головой коня руку с обрезом и нажимая на оба спусковых крючка одновременно.
— Огонь!!! — заорали дружинники, и огнестрельщики на кураже разом выполнили приказ.
Тело Бомжены, изорванное пулями и картечью, отбросило к занявшемуся пламенем забору. Синтетическое китайское платье вспыхнуло, словно порох. Сочащийся из ран зеленоватый ихор потрескивал и чадил, подгорая на свой лад.
«Сколько боеприпасов на одну шалаву извели», — сокрушённо подумал Лузга, которого заботил постоянный дефицит пороха.
— Заряжай, — бесстрастно обронил Щавель, на душе которого появилось ощущение выполненного долга, но это оказалось лишним — больше со двора никто не выходил.
Совсем не так развивались события у хором городничего, зачищать которые отправился Литвин.
Декан Иванович Семестров жил в башне из слоновой кости. Так охарактеризовал Литвину его обитель командир взвода стражи. Действительно, ещё издалека сотник завидел торчащий над крышами шпиль. Чем ближе становился объект, тем более открывался он во всей красе, а уж на улице Старика Батурина двор городничего предстал во всей самобытности.
Особняк явно строили по эксклюзивному проекту — нигде более такого чуда сотнику видеть не доводилось. Окажись здесь Карп, он бы указал на несомненное сходство с архитектурными стилями Великого Мурома, но знатного работорговца тут не было и приходилось оценивать уникальный дизайн своим умом.
За кованой оградой с вензелями в форме переплетённых литер ДИС являл народу демократическое лицо кирпичный фасад двухэтажного особняка, через каждую пару окон рассечённый трёхэтажными башенками со стрельчатыми окнами, облицованными тёмным гранитом, а посредине торчала пятиэтажная елда, отделанная желтоватым, нечистым, с прожилками, но всё же мрамором. Дефекты создавали впечатление настоящей костяной постройки. Литвин не знал, как выглядит слоновая кость, но тут уверился, что она такая и есть. Центральная башня отличалась креативностью и выделялась из архитектурного ансамбля как Яркая Линость из толпы быдла. До третьего этажа окна были подстать соседкам по фасаду, но те, что выше, заявляли о незаурядности как вычурно одетая в будний день робкая и глупая дурнушка.
Окна были круглые, со створкой, открывающейся внутрь. Как-то сразу становилось ясно, что комнаты за ними очень обжитые, пропитанные духом хозяина — незлобивого интеллектуала, блаженного до государственной измены. Особняк был новый, построенный позднее вросших в землю деревянных и полудеревянных дворовых построек, обнесённых забором на четверть квартала.
Заслышав гром подков по мостовой, из окон особняка повысовывались диссиденты. В доме не спали, где-то в покоях пиликала скрипка и ей подпевала гармонь. Праздновали новоселье, вероятно, дорвались до винных погребов. Во дворе стояли вынесенные из дома столы, заваленные тарелками и объедками — это клабберы устраивали пати. Властей больше не боялись. Власть показала беззубость и была обречена на посмешище.
При виде ОМОНа беженцы, крепко помнящие кромешную резню локального пиндеца на своей малой родине, попрятались, а владимирская студентота и примкнувшие к ним преподы заулюлюкали.
— Чего понаехали? Места для вас нет!
— Слышь, кровавая опричнина?
— Семестров должен уйти!
— Семестров должен умереть!
— Дюк Ньюкем маст дай!
— Убирайтесь к себе в Новгород, здесь лимит для вас исчерпан.
Умеющие свистеть дружно засвистели. На лицах интеллектуалов потише сияла томная улыбка беззащитного наслаждения от осознания факта пребывания в среде правильных людей. Единение несогласных было полным.
— Окружай, — приказал Литвин командиру взвода, и городская стража умелась в проулки оцеплять Семестров двор.
Дружинники выстроились в две шеренги напротив фасада. Вид конных ратников в надвинутых на глаза шлемах, тёмных, побитых кольчугах, со щитами и поднятыми копьями притушил абсолютно беспочвенный оптимизм креативного класса. Выражение ликования на физиономиях завсегдатаев ВУЗов и манагеров обратилось в праведную ненависть к представителям государства, осмелившегося поднять руку на самое святое — на интеллигенцию.
Пока инсургенты дружно выдыхали и их коллективный разум ворочал ганглием, Литвин зычно оповестил:
— Ваше время закончилось. Кому жить охота, пусть выходит, не вынося с собой ничего. Оставшихся в доме будем мочить. Задержанные пойдут в тюрьму. Нары ждут своих сидельцев. Даю десять минут, чтобы покинуть дом и разойтись. Потом по вам начнёт работать ОМОН. Время пошло!
Теперь попрятались и коренные владимирцы. Остались самые упоротые, но и они подутухли.
— Не имеете права, — заблеяли из окон. — Кто вам разрешил? Вы знаете, с кем имеете дело? Да вас всех уволят.
Десятка Скворца спешилась. Сменила копья на булавы. Прикрываясь щитами, выстроилась перед воротами. Две тройки заблокировали у перекрёстков улицу. Пятёрка верховых с Литвином в центре образовала за спинами пеших широкий полукруг. Мятежники роптали из окон, но всё тише и неувереннее, ряды их жижели.
У Литвина не было часов, но ему и не требовалась точность. И мятежники не нуждались в ней, хотя часы у некоторых были. Парадная дверь распахнулась. Из особняка выскользнула стайка пёстро одетых клабберов. Протекла через загаженный двор, встала возле калитки, дрожа от утренней холодрыги и страха. Шеренга ратников пугала их до поноса. Наконец, клаббер повыше и в рубашке выпущенной из портков не одним краем, а всеми двумя, но расстёгнутой снизу, чтобы было видно здоровенную блестящую пряжку в виде змеи, обвившей шест, шагнул за калитку. Остановился в нерешительности.
«Щас я ему», — наметил точку на лбу клаббера Михан, перехватив поудобнее булаву.
Сотник Литвин прочно сидел в седле, ощущая себя в центре движухи, наслаждаясь полнотой власти над личным составом. Чувство уверенности, вернувшееся в отсутствие командира Щавеля, заполняло сотника до краёв. Утрачивать его, подчиняясь приказу боярина мочить всех везде, было невыносимо.
«Шёл бы ты лесом! — с ненавистью подумал сотник, исторгая прочь унизительную ревность. — Я сам решаю. По ситуации. Ситуация позволяет мирное решение проблемы. Обойдусь без твоих людоедских мер».
— Пропустить, — громко, чтобы слышали не только в особняке, но и окружившая его городская стража, распорядился Литвин.
Клаббер вопросительно заглянул в скрытые шлемом глаза рослого омоновца напротив.
— Иди, — мотнул головой Скворец.
Клаббер, а за ним вся его шобла трусцой пробежали мимо щитов, меж верховых, чьи огромные кони постукивали копытами и жутковато порыкивали, просквозили до заслона, но ратники пропустили и там. Прошуршали по стеночке и скрылись за углом.
На улице Старика Батурина повисло напряжённое молчание. В доме всё затихло, но там что-то происходило. Оттуда наблюдали. Поскольку клабберы избегли расправы, прочие тоже решили, что выйдут сухими из воды. Шайка беженцев, привыкших уносить ноги, выкатилась за ворота и устремилась прочь. Их беспрепятственно пропустили. Потянулся креативный класс. По одному, по двое, по трое, компаниями покидали особняк и уходили.
