Кир Булычев - Жертва вторжения (Рассказ)
Обзор книги Кир Булычев - Жертва вторжения (Рассказ)
Кир Булычев
Жертва вторжения
1
Порой мне представляется, что ты, читатель, уже знаком со всеми обитателями города Великий Гусляр, хотя этого быть не может. Там живет несколько тысяч различных людей, и даже в ЗАГСе нет ветерана, который всех бы упомнил. Другое дело – обыденное существование. Сколько раз нам приходилось слышать: «Да меня там любая собака знает!» Либо: «Да я там любую собаку знаю!»
Это элементарное преувеличение. Просто человек обычно идет на службу или в школу по одной и той же дороге, встречает на ней одних и тех же соседей и сослуживцев, да и на службе ему показывают те же самые лица. Вот ему и кажется, что он каждую собаку знает.
Хотя что касается Лукерьи Маратовны, оснований для подобного заявления у нее было больше, чем у иных. Она была сестрой по уходу. Ставила банки, делала уколы, наблюдала завершение жизни достойных людей и просто граждан. Ей приходилось принимать последний вздох, а раза три – и первый, если роженица опорожнялась, не добравшись до роддома.
Лукерья Маратовна – женщина средних лет, склонная к полноте, но именно склонная, не более. То есть многим мужчинам хочется ущипнуть ее за выпуклости. Но лицо ее не является предметом красоты – обыкновенное лицо с полными розовыми щеками, небольшим пухлым ртом, крутым подбородком, а глаза у нее небольшие, карие и настойчивые.
Лукерья Маратовна недовольна своим именем-отчеством, потому что она – жертва эпохи. Дедушка ее был членом партии ворошиловского призыва. Когда жена родила ему первенца, он как раз изучал в сети партпросвещения трагическую гибель трибуна Французской революции прогрессивного журналиста Марата, которого увидела в ванной одна аристократка, и это зрелище так повлияло на ее неуравновешенную психику, что она выхватила кинжал (аристократки редко ходят без кинжалов) и вонзила в Марата, отчего он умер. Папа Лукерьи получил имя французского журналиста, а Лукерье теперь никуда не деться от такого отчества.
Имя Лукерье тоже не нравилось. Но оно явилось следствием папиного разочарования в дедушкиных идеалах и его стремления вернуться к народу. Вернулся он к нему через доченьку Лушку.
Лукерью в школе дразнили, в детском саду дразнили, в медучилище дразнили, и даже будущий муж Ромочка – гвоздь ему в поясницу! – так умел произнести это имя, что хотелось под землю провалиться.
Теперь же, по прошествии двадцати лет брака, этот самый муж Ромочка хоть и сохранил видимость сорокалетнего мужика, стал внутри совершенным пустотелом. Ни желаний, ни стремлений, а уж о мужских достоинствах давайте не будем говорить.
Он пребывал на небольшом чиновничьем месте, что-то куда-то перекладывал. Ему даже взяток не давали, потому что он был бессилен не только поспособствовать, но и помешать.
Лукерья трудилась – и уколы делала, и по домам ходила, и массажировала, только иголки втыкать не научилась – пальцы на концах толстоваты.
К тому же Ромочка любил посидеть в пивной, балакая с такими же, как он, недоделками, все больше о футболе и иногда о политике, если надо было конструктивно покритиковать евреев или американских империалистов, которые чуть что – сразу бомбить! Мы бы и сами рады, да не всегда выходит.
Лукерья пробовала завести любовника, ей удавалось это на раз, если на загородном пикнике или дачной вылазке, но ничего постоянного. И сама не красавица, а вокруг слишком много знакомых, огласки, шума, сплетен. К этому она была не готова. И у Лукерьи была мечта – найти любовника постоянного, с мужскими достоинствами, одинокого, с квартирой и нуждающегося в каких-нибудь не очень серьезных уколах каждый день. Она бы ему и постирать могла, и погладить, и приготовить чего-нибудь вкусненького, как мама учила. Но нет в Гусляре такого идеала!
А жизнь пробегала мимо, не останавливаясь.
И злость брала, потому что у других женщин были и любовь, и волнения, и измены – настоящая жизнь, а не существование.
Так все тянулось до того октябрьского дня, когда Лукерья Маратовна была с визитом у Березкиных.
Помирал Матвей Тимофеевич, человек еще не старый, но настолько отягощенный болезнями, что сам удивлялся – другие так долго не живут!
Родным, хоть и немногочисленным и не очень близким, его умирание уже надоело – они все пытались столкнуть старика в больницу, но больница уже подержала его раза два и теперь вернула, потому что на таких умирающих хроников палат не напасешься.
Лукерья была в комнате одна.
Сделала укол.
Потом Матвей Тимофеевич сказал:
– Не помогут твои иголки, Луша. Конец мой приближается.
– Поживешь еще, – равнодушно ответила Лукерья и стала собирать свой чемоданчик.
Тут по комнате прошел незнакомый человек.
Лукерья хотела спросить: «А вы что здесь делаете? Сюда нельзя».
Но мужчина был какой-то полупрозрачный, бесшумный, как во сне или как привидение. Даже очертаний не разобрать.
Он склонился на секунду над стариком и прислушался.
А Матвей захрипел и принялся что-то бормотать.
Лукерье это не понравилось, она подошла к кровати и уловила последний вздох. Она пощупала пульс: чего спешить и звать родных – надо сначала убедиться, что жизнь покинула это немощное тело.
Убедилась.
Покинула.
Но Лукерью не оставляло неладное ощущение чужого присутствия.
Она даже спросила:
– Кто тут есть?
Никто не ответил, но кто-то улыбнулся.
Понимаете, совершенно беззвучно, а Лукерья почувствовала.
И этот призрак как бы влился в тело Матвея Тимофеевича.
– Еще чего не хватало! – возмутилась Лукерья Маратовна. – Пошел отсюда!
Так как никто не откликался и она понимала умом, что ей все это почудилось, Лукерья пошла в другую комнату, где племянница покойника сидела за компьютером и раскладывала пасьянс.
– Ну чего еще? – спросила эта пожилая, неустроенная и бедная женщина. – Чего он еще хочет?
– Он уже ничего больше не хочет, – сказала Лукерья. – Отмучился.
– Не очень-то он мучился, больше нас мучил, – ответила племянница и сразу пошла в спальню. Словно с утра ждала этого освобождения от обязанностей и горестей. – Теперь хоть комната отдельная будет...
Лукерья не слушала ее. Она как медсестра ко всякому привыкла. Не ее собачье дело вмешиваться.
Племянница первой открыла дверь, Лукерья все видела через ее плечо.
Матвей Тимофеевич сидел на койке с несколько растерянным и злым видом.
– Сколько можно! – воскликнул он. – Трое суток одним физиологическим раствором кормят. Так и подохнуть недолго.
Цвет лица у покойника был розовым. Глаза злобно блестели.
– Ты чего же? – обернулась к Лукерье племянница, готовая ее растерзать. Ее больше всего возмутило даже не воскрешение дяди, а подлость медсестры, которая нарочно ввела ее в заблуждение, может, даже в сговоре с дядечкой.
Дядечка тем временем спустил с кровати костлявые голубые ноги и приказал Лукерье:
– Иди сюда, помоги до сортира добраться. Не на горшок же садиться.
Лукерья, как в тумане, подошла к покойнику. Она же у него отсутствие пульса проверила, зрачок посмотрела, профессиональных сомнений не оставалось. А он вместо этого в сортир собрался. И в самом деле, как теперь в глаза родственникам смотреть? Ведь они надеялись, что жилплощадь освободилась, лекарства не надо покупать, запахи выветрятся, поверили медсестре, а она их так подвела.
Виновато рассуждая, она вела покойника к уборной, а тот наваливался на нее, обнял костлявой рукой за шею и вдруг прошептал на ухо:
– А ты еще баба хоть куда, мягкая.
– Чего? – Лукерья решила, что ослышалась.
– А чего слышала, – ответил Матвей Тимофеевич и подмигнул ей странным потусторонним глазом.
И тут она чуть не вскрикнула – испугалась, что сочтут психованной и потому сдержалась, – но мертвец больно ущипнул ее за бок.
Когда пришла домой, то обнаружила там синяк.
Но это было, когда пришла домой, а до этого были крики, упреки и отказ семьи оплатить ее медицинские услуги.
2
Лукерья забыла бы об этой истории, но через шесть или семь дней она дежурила в больнице, ночью, когда принялся помирать один молодой человек, который упал с водокачки от несчастной любви. Всем в городе Великий Гусляр была известна его прискорбная история. Был этот Василий юношей не очень от мира сего. Много читал, умел умножать тридцатизначные числа, любил маму, школу окончил в пятнадцать лет, университет оканчивал экстерном, на девочек не смотрел, а влюбился возвышенно и робко в некую беженку из Средней Азии по имени Пальмира, черноволосую, наглую, по национальности цыганку, которая отличалась необузданным и непостоянным нравом, особенно в отношениях с мужчинами. Эта Пальмира соблазнила Василия в пригородном лесу, встретив его за решением теоремы Ферма, когда сама собирала пустые бутылки.
Ах, как он полюбил ее!
А она смеялась и отдавалась сержанту милиции Никодимову на глазах у Василия, потому что ей нравилось дразнить беззащитного юношу.
