Борис Лавров - Это есть наш последний и решительный бой!
Обзор книги Борис Лавров - Это есть наш последний и решительный бой!
Верещагин Олег Николаевич
Борис (Сказочник) Лавров
Это есть наш последний и решительный бой!
— Ну примерно так, — знаменитый графоман Верещагин удовлетворённо откинулся на стуле и победным ударом по кнопке поставил точку в очередном своём опусе "Жизнь зазря или Мы сами с усами". Следующим толчком пальца он разослал опус по двум сотня радостно подхвативших его сайтов самого жуткого пошиба — расистских, ксенофобских, русопятских и посконно-бородатых. Общественность Интернета радостно (и не очень) взвыла. — Отохнуть надоть, — глубокомысленно сказал графоман и, поднявшись из-за стола, снял со стены казачью нагайку, злорадно покрутил ею в воздухе. — Гришка!!!
Вбежавший малец в чёрной форме, с "сайгой" за плечами, вскинул руку в арийском приветствии:
— Чего изволите?
— Отопри этого… которого вчера поймали, — Верещагин хотел погладить бороду, но наткнулся на воротник камуфляжа и сплюнул. Бороду он брил, ибо терпеть не мог. Боролся с собой, но не получалось — бородатость вызывала у знаменитого русофила отвращение. От такого психологического несоответствия владевшие им комплексы обострялись и требовали крови. — Которого вчерась споймали.
— Так это… — малец почесал затылок, сдвинув на лоб кубанку с эмблемой Мёртвой Головы. — Вчерась троих изловили. Двое педофилов, один банкир-беженец из Руанды…
На лице писателя отразилась задумчивость. Он походил по комнате, скрипя смазными сапогами в гармошку и почёсываясь. Педофилов он любил. Банкиров тоже. Наконец он решительно отложил нагайку и вынул из стенного шкафа винтовку "мосина" с прикладом и ложем, отделанными костью ваххабитского лидера Лангуста ибн Краба, чья голова уже полгода украшала забор хутора Верещагино на радость его обитателям.
— Пущай всех на лужайку, — приказал Верещагин. — Разом два святых дела повершим.
Он сотворил Молот на портрет Сталина и тяжёлой походкой вышел наружу. Уже из сеней раздался его зычный голос:
— Мишка!!! Проверь в Нэте, чего-сь то мой крестник Петька Пэн на своём Острове молчит, давненько он у меня ничего новенького не просил! Обсмотрись, значитца, в Паутине и выясни — чего замолк отрок деятельный, не нужна ли помощь скорая…
…Вскоре в кабинет, где обосновался за компом ещё один пацан (такой же типично русский, как и первый) донеслись выстрелы и жалобные крики жертв и плотоядное уханье графомана: "А вот так-то… а вот с божьей помощью… а куда пополз, крррровь нечистая?! Лёшка, мозгу с забора подотри, значитца, вид портить…"
* * *Верещагин любовно дыхнул на лоб свеженького черепа, ещё час назад принадлежавшего мэру города Кривокорытного (8 изнасилований несовершеннолетних девочек, покушение на честь бультерьера жены, взятки должностным лицам, работа на ЦРУ и разведку Замбии) и стал аккуратно приколачивать черепушку над входом длинным тонким гвоздём, на котором было гравировано: "Аз есмь червь!" Поэтому кашель Мишки оторвал его от занятия совершенно неожиданно, и писатель уронил молоток себе на ногу.
— Мешаешь, отроче, — крякнул он, беря Мишку за ухо, а молоток зафутболивая наружу (с печальным звоном посыпались стёкла в теплицах, где рабы-таджики выращивали мандарины сорта "Наше величие", раздалось прощальное: "В-вай, аллааа…" кого-то из попавших под раздачу).
— Дело есть, — стоически приподнимаясь на цыпочки, ответил тот. — Поклонник ваш Петька с какой-то девкой развлекается… Остров ходуном ходит…
— М? — Верещагин выпустил ухо Мишки. Задумчиво почесал нос, развёл руками: — Ну что, дело божье, а ранние браки для нашей расы полезны в силу…
— Не в том смысле, — густо покраснел Мишка. — А в этом.
— Ах, в этом? — на лице писателя-графомана отразилась усиленная работа мысли. Он покивал понимающе и спросил: — В каком?
Мишка стал свекольного цвета. Все подавленные желания отразились на его лице.
— Ну это… — пробормотал он, ковыряя носком форменного сапога выложенный изразцами с изображениями президентов Большой Восьмёрки пол. — Ну это… вы сами посмотрите… там клип пришёл… в благодарность от поколнника… от него, в смысле… Может это… — он Мишка вздохнул. — Ну это — меня в командировку отправите, а я там порядок наведу?
— Сгинь, — величественным жестом Верещагин отослал порученца и подсел к компьютеру…
* * *В глубокой задумчивости Верещагин смотрел на экран, постукивая пальцем по третьему тому "Критики чистого разума" Канта (он никогда не читал эту чушь, предпочитая вещи более доходчивые, но книгу держал на столе, чтобы поражать посетителей глубиной эрудиции.) Писатель-русофил был в некотором напряге. Его напряг увиденный сюжет. С одной стороны, зверским пыткам подвергалась девочка. С другой пытал её не взрослый дядя-маньяк, а мальчишка, да ещё почитатель Великого Верещагинского Таланта (за это можно простить почти всё). С третьей стороны пытаемая была еврейкой (это тоже были баллы в пользу Петьки, зачем-то называвшегося поганым западенским именем Питер — Верещагин давно уже вызнал, что "отец" Пэна, миллиардер и ООНовский деятель Куртис ван Куртис стал импотентом в 14 лет, переборщив с синтетическими наркотиками — Голландия, чего с них взять… а его наследник был в несознательном возрасте куплен в российском детдоме — этот детдом со всем его персоналом Верещагин сжёг три года назад, предварительно при помощи степлера добившись от директора чистосердечного признания во всех фактах продаж детей)). С четвёртой… В общем, в сторонах Верещагин благополучно запутался, как случалось всегда, если их оказывалось больше двух и, поднявшись, гикнул:
— Гайда!
В кабинет немедленно набились отборные порученцы. Стало тесно от винтовок и густо запахло кожей от снаряжения. Верещагин с удовольствием оглядел их всех и указал на Мишку:
— Ты.
Лицо Мишки изобразило осторожное изумление, переходящее в восторг. Остальные завистливо засопели.
— Я? — на всякий случай уточнил Мишка.
— Ты, — кивнул Верещагин, — пойдёшь и проконтролируешь, как девки на кухне обед варят. А ты, — он указал на насторожившегося Пашку, — поедешь разборку чинить. Внушение сделай. Мол, нехорошо так с тварью… — кругом захихикали, и Верещагин возвысил голос, — БОЖЬЕЙ поступать, надо по человечески — топором по шее и похоронить на ведическому обряду… Как стратоплан приготовишь — зайди, я последнюю книгу Петьке подпишу, передашь в подарок.
— Сделаю, батька! — отсалютовал Пашка.
* * *— Значит так, — Верещагин задумчиво попинал стартовую лыжу стратоплана. Сооружение, казавшееся хрупким, но реально состоявшее из разработанной в давние времена по личному приказу Сталина кю-древесины и способное выдержать удар пушечного снаряда, закачалось. — Хм, — писатель повторил пинок. Одним из его секретов было, что он боится высоты, поэтому полёты графоман-нацист чаще всего оставлял своим подопечным. — Так в общем, — он поправил на преданно глядящем ему в лицо Пашке шлем (копию шлемов римских легионеров, украшенную человеконенавистническими надписями, попиравшими права афроамериканцев, иудеев и Свидетелей Иеговы. Шлем был сделан из модифицированного титана). Задумчиво благословил аппарат поданным портретом Сталина, производя движение "коловрат". — Целоваться не будем, — Пашка потупился. — Обниматься тоже, — Пашка вздохнул. — Книгу с автографом я положил в багаж. Да, не перепутай! Полетишь над Москвой, найди дом писателя Лукиянко, сбрось на него пару фугасок, они в левом контейнере, книга в правом.
— Он в многоквартирке живёт, — подала голос одна из провожающих — типично русская красавица, скромно прятавшая руки под передником (где находился тридцатизарядный "вилькинсон Линда" и полуметровый боевой нож… ну и ключи от погреба). — Могут пострадать невинные, учитель.
— А, — Верещагин хотел махнуть рукой и сказать, что в Москве всё равно живут одни чурки, но, покосившись на стоящего в общем строю белобрысого и черноглазого Рауфа Иванова и поправился по ходу: — Кровь невинных — дело святое. Мы потом им памятник поставим. После победы нашего дела. В общем ты понял, — он хлопнул Пашку по плечу. — Лети, сокол наш. На святое дело идёшь. Петька станет тебя на спарринг зазывать — не ходи. Чего доброго убьёшь. Или он тебя… — дилемма вновь вызвала у писателя припадок задумчивости. Все почтительно молчали, лишь за сараями монотонно вопил наказуемый за какую-то небрежность строительный рабочий-китаец. — Ну это не важно в общем, — заключил Верещагин. — Прилетишь, поговоришь, улетишь.
— Жизни не пожалею, — клятвенно заверил Пашка.
— Не жалей, — кивнул Верещагин. — Особенно чужих. Но и со своей не церемонься…
…Когда стратоплан растаял в белом летнем небе и все закончили промакать глаза платочками, Верещагин хрустнул пальцами и строго сказал:
