Грэм Макнилл - Примархи
Фулгрим покачал головой:
— Лучше подчинить эту силу своей воле.
Ты и я, мы вместе изведаем удивительные чудеса, — посулило ему отражение слева.
Целую вселенную новых ощущений, — пообещало другое.
Они ждут нас, — добавило третье.
— Можешь говорить все, что угодно, — ответил Фулгрим. — Тебе нечего мне предложить.
Ты так думаешь? Значит, ты ничего не знаешь о теле, которое считаешь своим.
— Я устал от твоих игр. — Фулгрим отвернулся, но обнаружил перед собой новые отражения. — Ты останешься там, где я тебя оставил, и больше никаких разговоров.
Прошу тебя, — отражение неожиданно изменило тон. — Я не могу так больше существовать. Здесь темно и холодно. Темнота давит на меня, и я боюсь, что скоро совсем пропаду.
Фулгрим наклонился к зеркальной поверхности кристалла и усмехнулся.
— Можешь этого не бояться, братец, — сказал он. — Я намерен продержать тебя там долго, очень долго.
6
Шесть дней флот оставался на Призматике, собирая кристаллы в хранилищах Механикум и заполняя сверкающим грузом трюмы пяти захваченных сухогрузов. Фулгрим потребовал собрать все кристаллы, все осколки вплоть до мельчайших пылинок, но ни словом не обмолвился о том, как намерен использовать минералы.
В эти шесть дней Дети Императора забавлялись с немногими пленными, подвергая их неописуемо жестоким пыткам. Люций увлекся одиночными поединками в остатках зеркального леса, и отражение с головокружительной быстротой повторяло каждый его шаг, каждый выпад и обманный финт. Он был настолько близок к достижению совершенства, насколько это возможно, идеально сочетая баланс между нападением и защитой, безупречно работая ногами и испытывая патологическую жажду боли.
Именно в этом заключалась слабость большинства его противников. Они боялись почувствовать боль.
Люций такого страха не испытывал, и противостоять ему мог только воин, обезумевший от ярости. Такой противник не дорожит своей жизнью и прекращает борьбу только мертвым. Люций помнил, как на Исстваане III боевой капитан Пожирателей Миров прорывался сквозь строй собственных воинов, словно одержимый.
Поединок с таким воином был бы настоящим испытанием для мастерства Люция. Хотя ему и нравилось считать себя непобедимым, в душе он сознавал, что это не так. Непобедимых воинов не существует, всегда найдется кто-то быстрее, сильнее или удачливее, но, вместо того чтобы бояться встречи с таким противником, Люций страстно стремился к ней.
Его отражение атаковало и отступало вместе с ним, повторяя одно движение за другим, и какими бы быстрыми ни были его выпады и обманные движения, Люцию не удавалось пробить оборону зеркального противника. Его мечи двигались все быстрее и быстрее, каждая атака была стремительнее предыдущей. Люций продолжал наращивать скорость, пока мечи не образовали вокруг него мерцающий серебристый ореол замысловатого и опасного танца, прервать который решился бы только безумец.
— Ты так увлекся, мечник, — произнес Юлий Каэсорон, выходя из-за плотной группы кристаллов. — Хочешь здесь остаться?
Люций сбился с ноги, его мечи звучно стукнули друг о друга. Терранский клинок протестующе взвизгнул, а лаэрское лезвие с ликующим звоном металла о металл оставило на нем зарубку. Люций превратил свою оплошность в разворот, и оба меча, просвистев в воздухе, остановились у самой шеи первого капитана.
— Неразумно с твоей стороны, — заметил Люций.
Каэсорон отвел мечи в стороны и рассмеялся, так что в горле заклокотали сгустки скопившейся жидкости. Повернувшись спиной к Люцию, он показал на разрушенный завод Механикум, где последний грузовой шаттл готовился забрать с поверхности планеты свою тяжелую добычу.
От зеркальных лесов почти ничего не осталось, горизонт обнажился, а опустошенные склады уже лежали в развалинах. Кричащие отряды Мария Вайросеана залпами акустических пушек разбивали на атомы немногие еще оставшиеся сооружения. Скоро весь комплекс исчезнет с лица земли, словно его и не было.
Люций подскочил ближе и встал рядом с первым капитаном.
— Каэсорон, ты считаешь, что я тебя не убью? — спросил он, разозлившись на безразличное отношение к своей угрозе.
— Люций, ты вероломная змея, но даже ты не настолько глуп.
Люций едва не бросился на Каэсорона, но понял, что дразнить этого человека не имеет смысла. Первый капитан просто уйдет, не выказав и тени эмоций.
— Примарх закончил свои дела, — сказал Люций, убрал мечи в ножны и устремил взгляд на последний грузовой шаттл, поднимавшийся в ореоле раскаленных газов. — Для чего они ему так нужны?
— Кристаллы?
— Конечно, кристаллы.
Каэсорон пожал плечами. Этот вопрос его нисколько не интересовал.
— Примарх захотел ими владеть, и мы их забрали. Что он будет с ними делать, меня не волнует.
— В самом деле? А ты еще говорил, что это я увлекся собой.
— А разве тебе это интересно? — возразил Каэсорон. — Думаю, что нет. Твой мир начинается и заканчивается тобой самим, Люций. Так же, как мой мир ограничивается тем, что позволяет испытать наибольшее наслаждение и порочный экстаз. Мы живем ради удовлетворения своих страстей и самых острых ощущений, но делаем это на службе силам, намного превосходящим всех нас, включая и любого примарха.
— Даже Фениксийца и Воителя?
— Это яркие личности, но и они всего лишь сосуды для сил более древних, чем ты или я можем себе представить.
— Откуда ты знаешь? — спросил Люций.
— В страдании заключена мудрость, мечник, — ответил Каэсорон. — В этом меня убедил Исстваан-пять. Восторг боли и экстаз страдания и есть наши молитвы. Ты слишком слаб, и потому не знал настоящих мук. Ты все еще придерживаешься принципов тех, кем мы были, а не тех, кем мы стали.
Равнодушные слова Каэсорона о его собственной боли и талантах вызвали гнев у Люция, но, желая узнать от первого капитана что-то новое, он сдержался и промолчал.
— Лорд Фулгрим познал сильнейшую боль, какую только может породить Галактика, и в своем сердце он познал истину, — продолжал Каэсорон, и в его хрипящем голосе Люций уловил трепет сомнения. — После… Исстваана он продемонстрировал мне такие видения, каких я и представить себе не мог, полные боли и чудес, восторга и отчаяния.
— Неужели?
Неужели у Каэсорона возникли те же самые подозрения?
Люций рискнул искоса бросить взгляд на Каэсорона, но голова воина была настолько изуродована и реконструирована, что выражение лица невозможно было определить. В этот момент их накрыла волна оглушительного грохота последнего разрушающегося склада, а за ней последовали восторженные крики воинов.
Марий Вайросеан направился к ним, а из-под радужного свода небес вынырнула последняя «Грозовая птица». Люцию хотелось восторгаться красотой неба, в котором смешались яркие невиданные краски и оттенки.
Но он чувствовал себя опустошенным и не желал ничего другого, как поскорее покинуть этот мир. Здесь не было ничего интересного, и отсутствие хоть каких-нибудь стимулов снова вызвало у него приступ гнева.
— Грандиозный финал, — произнес Марий, коверкая слова широко разведенными челюстями.
Люцию, чтобы хоть что-нибудь почувствовать, отчаянно хотелось вонзить мечи в грудь Вайросеана, и сдержаться стоило большого труда.
— Я презираю это место, — сказал Люций, мечтая убраться с этой рукотворной скалы.
— А я уже забыл о нем, — отозвался Каэсорон.
7
Сновидение упорно цеплялось за неровные края его сознания, его нескончаемый ужас и тяжкие сомнения повисли на шее тяжелым ярмом. В коридорах «Гордости Императора» никогда не утихало эхо криков, разносящихся из одного конца корабля в другой, их неумолчный хор свидетельствовал о самых разнузданных оргиях. По большей части это были крики боли, но зачастую в них звучало неподдельное наслаждение.
В этой серой череде дней стало трудно отделить одно от другого.
Тем не менее, этот участок корабля казался покинутым и забытым, словно постыдный секрет, который надеешься забыть, если долго не обращать на него внимания. В просторном холле не было ни света, ни музыки, ни криков, никаких извращенных воспеваний страдания, никаких приспособлений для утонченных истязаний плоти. Казалось, это место выпало из времени, как будто оно существовало отдельно от остального корабля.
Люций повернул за угол и оказался перед высокими арочными дверями «Ла Фениче». Впечатление заброшенности тотчас рассеялось, поскольку перед входом стояли шесть воинов в поцарапанных доспехах, окрашенных в голубой, розовый и пурпурный цвета. Обветшавшие плащи, вытканные золотом, несимметричными складками свисали с шипов на их наплечниках, а на груди рубиновым огнем горели глаза хищных птиц.
