Мервин Пик - Титус Гроан
Дверь закрывается.
Снова двойняшки
Много больше часа Тетушки, практически не шевелясь, просидели одна супротив другой. Столь долгое разглядывание человеческого лица объясняется, конечно, тщеславием, а в случае Тетушек — тщеславием, и одним лишь тщеславием, ибо зная, что черты их тождественны, что на лицах обеих лежит одинаковое количество пудры, и что время, потраченное ими на причесывание, также одинаково, они не питают сомнения в том, что, разглядывая одна другую, разглядывают, в сущности говоря, самих себя. Обе одеты в лучший их пурпур цвета настолько разительного, что глазу, обладающему нормальной чувствительностью, на него больно смотреть.
— А теперь, Кларис, — наконец произносит Кора, — поверни свою прелестную головку направо, чтобы мне было видно, как я выгляжу сбоку.
— Почему это? — говорит Кларис. — Почему я?
— А почему не ты? Имею же я право знать.
— Если на то пошло, я тоже.
— Ну так оно на то и пошло, разве нет? Дура!
— Да, но…
— Сделай, что тебе говорят, и я сделаю для тебя то же.
— И тогда я увижу себя в профиль, да?
— Мы обе увидим, не только ты.
— Это я сказала, что мы обе увидим.
— Ну? Так в чем же дело?
— Ни в чем.
— Так давай.
— Что давать?
— Давай, пошевеливайся, поверни свою прелестную головку.
— Прямо сейчас?
— Да. Чего ждать-то?
— Только Завтрака. Но он еще не сию минуту начнется.
— Почему?
— Потому что я слышала, как колокол бил в коридоре.
— И я слышала. Значит, у нас с тобой куча времени.
— Я хочу увидеть себя в профиль, Кора. Повернись.
— Хорошо, Кларис. А это надолго?
— Надолго.
— Но тогда и я хочу разглядывать мой подольше.
— Настолько нам времени не хватит, глупая.
— Почему?
— Потому что его у нас столько нет.
— Чего нет, дорогая?
— Долгого времени, ведь нет же?
— А по-моему есть.
— Ну, вообще-то, у нас многое множество прекрасного времени.
— Ты хочешь сказать — впереди, Кларис?
— Да, у нас впереди.
— После того, как мы займем наши троны, верно?
— Как это ты догадалась?
— Да ведь ты тоже об этом думала. Зачем ты пытаешься меня обмануть?
— Я не пытаюсь. Я только хотела узнать.
— Ну, вот и узнала.
— Что я узнала?
— Узнала и все. Я не собираюсь углубляться в это ради тебя.
— Почему?
— Потому что ты не такая глубокая натура, как я. И никогда такой не была.
— Наверное, я просто не пыталась. Да и не стоит оно того, не думаю. Когда я вижу стоящую вещь, я ее сразу узнаю.
— И когда же, по-твоему, они такими бывают?
— Какими?
— Когда они бывают стоящими?
— Когда покупаешь что-нибудь, тратишь свои деньги, тогда они всегда этого стоят.
— Кроме тех случаев, когда ты их не хочешь, Кларис, ты всегда забываешь об этом. И почему ты такая забывчивая?
Наступает долгое молчание, сестры разглядывают лица друг дружки.
— А знаешь, — ровным тоном произносит Кора, — все они будут на нас смотреть. Нас будут разглядывать на Завтраке.
— Потому что в нас течет настоящая кровь, — заявляет Кларис. — Вот почему.
— И еще потому что мы такие значительные.
— Для кого?
— Для всех, разумеется.
— Ну, пока еще нет, не для всех.
— Но скоро станем.
— Когда этот умный мальчик сделает нас такими. Он все может.
— Все. Все на свете. Он мне сам говорил.
— И мне тоже. Не думай, что он только с тобой разговаривает, потому что это не так.
— А я этого и не говорила, разве я говорила?
— Ты собиралась.
— Куда?
— Возвеличиться.
— А, да, да! Мы возвеличимся, когда придет время.
— Придет и созреет.
— Да, конечно.
— Конечно.
Вновь наступает молчание. Голоса сестер столь ровны и бестонны, что когда они замолкают, молчание кажется не чем-то новым, но продолжением их разговора, лишь по-другому окрашенным.
— Так поверни же голову, Кора. Я хочу знать, когда меня станут разглядывать на Завтраке, как я выгляжу сбоку и на что они все глядят; поверни голову, а после я поверну для тебя свою.
Кора сворачивает белую шею влево.
— Больше.
— Больше чего?
— Я все еще вижу второй глаз.
Кора еще чуть-чуть сворачивает шею и с той осыпается немного пудры.
— Вот так, Кора. Так и оставайся. Именно так. О! (голос по-прежнему ровен), я само совершенство!
Она безрадостно хлопает в ладоши, но даже хлопки ее кажутся мертвыми.
И словно в ответ на этот призывный звук, дверь растворяется и в комнату быстрым шагом входит Стирпайк. Щека его залеплена свежим пластырем. Двойняшки встают и медленно подступают к нему, соприкасаясь плечами.
Стирпайк окидывает их быстрым взглядом, вытаскивает из кармана трубку, высекает огонь. Миг он держит пламя в ладонях, но только миг, потому что Кора медленным жестом лунатички поднимает и роняет на пламя руку, гася его.
— Что, разрази меня чума, вы делаете? — восклицает Стирпайк, в кои-то веки теряя власть над собой. Увидеть Графа, сычом сидящего на каминной доске, потерять отодранную кошачьей лапой малую часть лица, и все это за одно утро — такое способно хотя бы на время подорвать самообладание любого человека.
— Не надо огня, — говорит Кора. — У нас больше не бывает огня.
— Мы его больше не любим. Нет. Совсем не любим.
— Совсем, с тех пор, как мы…
Стирпайк прерывает сестер, поскольку знает, в какую сторону повлеклись их мысли, а сейчас, перед самым Завтраком, времени на воспоминания нет.
— Вас ждут! Все уже уселись за стол и ждут вас не дождутся. Все спрашивают, куда вы запропастились. Вперед, прекрасная пара! Позвольте мне сопровождать вас, по крайности, часть пути. Выглядите вы совершенно обольстительно — но что же вас задержало? Вы готовы?
Двойняшки кивают.
— Могу ли я попросить о чести предложить вам правую руку, леди Кора? А вы, леди Кларис, вы, сердце мое, возьмите левую…
Стирпайк, присогнув локти, ожидает, когда Тетушки разделятся, чтобы взять его под руки.
— Правая гораздо важнее левой, — говорит Кларис. — Почему это она должна достаться тебе?
— А почему не должна?
— Потому что я ничем не хуже тебя.
— Но ведь ты не такая умная, дорогая, ведь правда?
— Да, такая, но только ты попала в любимчики.
— А это потому что я обольстительная, он сам так сказал.
— Он сказал, что мы обе.
— Он просто хотел тебя подбодрить. Ты разве не поняла?
— Милейшие дамы, — снова перебивает их Стирпайк, — не могли бы вы замолчать? Кто распоряжается вашими судьбами? Кому обещали вы верить и повиноваться?
— Тебе, — в два голоса отвечают они.
— Я считаю, что вы ровня друг дружке, и хочу, чтобы вы думали о себе, как о людях, равных по положению, ибо когда прибудут ваши троны, блеска в них будет поровну. Ну-с, не будете ль вы любезны взять меня под руки?
Кларис и Кора берут каждая по руке. Дверь их комнаты так и остается открытой, и когда все трое выходят, тонкая черная фигура юноши движется между пурпурными Тетушками, взирающими одна на другую поверх его головы, так что пока они удаляются по тусклому коридору, пока уменьшаются в размере, смещаясь в долгой перспективе, последнее, что удается еще различить — долгое время и после того, как черноту Стирпайка и пурпурность Двойняшек съедает мрак, — это два крохотных, бледных, одинаковых профиля, обращенных один к другому и как бы плывущих по темному воздуху, уменьшаясь, уменьшаясь и уплывая, пока с них не опадает и последнее пятнышко света.
Сумрачный завтрак
О мрачных, зловещих событиях, происшедших в Замке в это историческое утро, Баркентину ничего не известно. Он, разумеется, знает, что после гибели библиотеки здоровье Графа сильно пошатнулось, но не ведает об ужасном превращении его на каминной доске. С самых ранних часов Баркентин изучал тонкости ритуала, кои надлежало соблюсти во время Завтрака. Теперь, ковыляя к трапезной, — костыль его угрожающе лязгает по каменным плитам, — он что-то сердито бормочет и мусолит клок бороды, который посредством долгих трудов удалось так загнуть кверху, что он сам собой вставляется в рот.
Баркентин по-прежнему живет все в той же пыльной конуре с провисшим потолком, которую он занимал шестьдесят с лишком лет. Новые его обязанности, повлекшие за собою необходимость вступать в разговоры с множеством слуг и служащих, не пробудили в нем желания переселиться в любой из покоев, которые он мог бы занять, если бы пожелал. То обстоятельство, что всякий, кто приходит к нему за распоряжением либо советом, вынужден болезненно скрючиваться, чтобы проникнуть в его обитель сквозь дверь, более приличествующую кроличьей клетке, а оказавшись внутри, передвигаться чуть ли не на карачках, не производит на старика ни малейшего впечатления. Удобства окружающих Баркентина не волнуют.
