Александр Бруссуев - Не от мира сего
Илейко научился делать не то, что от него ждет противник, а с точностью наоборот. Так было необходимо, чтобы победить в лесу зверя. Не все твари были величиной с мышку, зайчика, или, положим, лисичку. Встречались особи покрупнее и гораздо стремительнее. Даже Святогор мог похвастаться дюжиной отметин на теле, оставленных клыками, рогами и когтями.
Из Нави никто в этот свет не ломился. Видно, здорово обиделся и досадился сабелькой, удачно запущенной рукой лива, злобный Змей Горыныч. Святогор похвалил человека за находчивость, но заметил, что ему просто повезло. Кто бы спорил.
— Не думаю, что он на этом успокоится, — сказал метелиляйнен. — Горыныч — тварь злобная, мстительная. Если бы ты нанес урон Дубыне, Горыне или Усыне в отдельности, например, глаз подбил — то ничего. А так получилось — всем троим сразу же. Змей это так не оставит.
— Так я и не собираюсь от него бегать, — пожал плечами Илейко. — Наш спор не закончен.
— Это, конечно, понятно, — заметил Святогор. — Смелость, храбрость, удаль и все такое. Но предлагаю разработать стратегию. Великий Змей — противник очень серьезный. В лоб, боюсь, мы и вдвоем его одолеть не сумеем.
Они начали готовиться к предстоящей схватке. Где-то там в своих мрачных чертогах Горыныч тоже не дремал. Он, наверно, копил злобу, починял свое крыло и ругался с темным папой-Вием. Тот же, в свою очередь, занимался своими неотложными делами и про себя думал: "Черт возьми, а ведь надо как-нибудь наведаться в Явь эту, тряхнуть, что говорится, стариной, развеяться. Глядишь, с народом поближе. Хому какого-нибудь из бурсы затрепать — народ нечистый к тебе и потянется. Пригласил бы еще кто (за этим дело не стало, паночка Гоголя прочувствовала ситуацию)".
Илейко не терял ни одного дня даром, что вызывало похвалу у обоих хозяев. Лив добровольно взвалил на себя и все житейские обязанности: дрова — вода — навоз. Все, а особенно Зараза и безымянная корова, были довольны.
— Вот ты спросишь, а научил ли я всему этому детей своих? — однажды сказал Святогор.
Илейко вообще-то и не помышлял задавать такие вопросы, но вежливо кивнул головой.
— Учил, конечно, но не так, — кивнул головой метелиляйнен. — Дети — они же убеждены, что родители бессмертны. Поэтому и не торопятся с перенятым опытом. Родители никуда не денутся, всегда завтра можно обратиться. Или — послезавтра. И это правильно: семья сильна своей надежностью. Не было ни одного родительского чада, который бы не сокрушался, что мало говорил, мало помогал, мало узнавал, когда этим делом уже заняться, увы, не с кем. Не было и не будет впредь. Такая, блин, вечная молодость.
Этой зимой Илейко впервые открыл для себя лыжи. Он их сделал сам, беря за образец огромную пару, принадлежащую Святогору. Теперь лив гонял по замерзшему озеру, катался с холмов и восторженно прислушивался к хрусту наста под собой. Казалось, он пытался наверстать все то время, когда зима доставляла одни неприятности: мороз и снег — холодно и скользко. Ныне же выходило так, что мороз — бодрил, а снег — радовал.
Однажды, когда яркое солнце особенно хорошо переливалось несчетным количеством снежных кристалликов, создавая впечатление россыпи драгоценных алмазов вокруг, Илейко забрел достаточно далеко от дома метелиляйнена. Расстояние его нисколько не смущало, вызывало смутное беспокойство ощущение взгляда на себе. Кто-то, или что-то наблюдало за ливом, скрываясь в глубоком снегу среди замерших береговых деревьев. Медведь? Так он спит себе в берлоге. А если шатун, то, терзаемый голодом, не сможет долго наблюдать за потенциальной едой. Лось? Так чего ему за человеком следить? Или, быть может, это какой-нибудь особый лось, питающийся человеческими жертвами? Волки? Но взгляд, без сомнения, один. Тогда метелиляйнен, либо, самое страшное — человек?
Очень скоро все его сомнения разрешились. Не сказать, что сами собой, но стоило повернуть к другому, скалистому берегу, и выказать твердое намерение держать свой путь именно туда, где местами лед топорщился треугольными вершинами торосов, как удаляющийся лес пришел в движение, исторгнув из себя громадную тушу кого-то очень агрессивного.
Илейко бежал изо всех сил, за ним, подотстав, стлался над заснеженным льдом громадный серо-желтый зверь, всем своим стремлением показывая, что его цель — человек. Временами чудовище оскальзывалось на тех местах, где ветер, выдув снег, обнажил черный, испещренный трещинами, лед, но все равно расстояние между ними сокращалось.
Лив не тратил время на оглядывание назад, в то же время он мчался к заснеженным скалам не по самому кратчайшему пути: Илейко явно что-то для себя высматривал. Наконец, ориентир был взят, и он припустил пуще прежнего.
Добравшись, наконец, до возвышавшейся почти отвесно надо льдом скалы, лив сбросил лыжи, воткнул в лед заплечную палку с отточенным огнем концом — как бы копье — двумя мощными пинками сбил вершины соседствующих торосов и полез наверх.
Когда зверь добежал до берега, человек уже поднялся до некоего уступа и развернулся лицом к чудовищу. Они посмотрели друг другу в глаза, и тогда хищник разрешил себе зарычать, смешно наморщив черный нос и совсем несмешно выставив на обозрение громадные клыки. Он поднялся на задние лапы, став ростом почти с метелиляйнена.
Но долго рычать Илейко ему не позволил, разбежавшись, насколько это было возможно на крохотном уступе, он, тяжело ступая, прыгнул вниз. Зверь удовлетворенно и злорадно распахнул летящему человеку свои объятия.
Встреча получилась теплой: чудовище издало звук, то ли хрип, то ли шипение, и, не успев сомкнуть свои лапы на человеческом теле, столь близком, горячем и полном сладкой крови, обрушилось навзничь. В его маленьких глазах на миг возникло выражение удивления, а потом они утратили блеск, подвижность, да и вообще — жизнь. Немудрено: лив двумя резкими движениями кусков острого льда, некогда бывших верхушками торосов, размашисто ударил зверя по горлу, раскалывая вдребезги не только свое холодное оружие, но и взрезая тому толстую шкуру и разрывая горло. Сбитым загодя осколкам торосов, заточенным ветрами до вполне приличного состояния, оказалось вполне посилу справиться с глоткой животного.
В довершение начатому, Илейко подхватил свое копье и воткнул его прямо под задранную левую лапу монстра, пригвоздив того ко льду. Переднюю лапу — там, где сердце. Кровь, толчками вырывающаяся из горла, потекла просто рекой, безо всякой пульсации — стало быть, удар достиг своей цели.
Лив огляделся по сторонам, пытаясь обнаружить еще врагов, но белое безмолвие вернулось к своему исходному состоянию: белому и безмолвному.
— Вот так, — сказал он в тишину и зачем-то откинул к берегу огромный булыжник, с которым вместе он и прыгнул на зверя. Конечно, если бы он просто так метнул подхваченный на уступе камень, то чудовище, с его великолепной реакцией, запросто уклонилось бы. Ну а так получилось то, что получилось.
— Не стоит оваций, — проговорил Илейко и пошел в лес. Конечно, он бы мог просто встать на лыжи и уйти к дому, но как-то не хотелось бросать добытый им трофей неизвестного грозного существа. Тогда гибель зверя была бы бессмысленной. Лив нарубил топором широких пушистых еловых веток, подготовил гибкие и прочные жерди, а также срезал в большом количестве ивовые прутья из кустов, соседствующих с кромкой воды.
Из лапника и жердей получились волокуши, из переплетенных прутьев — упряжка. Кое-как, действуя оставшимися кольями, ему удалось перевалить монстра на грубые сани. Туша весила достаточно много, чтобы ее нести на плече. Да, вдобавок, она неприятно смердела мокрой псиной, тухлой рыбой и еще чем-то не менее тошнотворным. Кровь течь перестала, и Илейко старательно замел ветками все следы былой бойни.
Он впрягся, как тяговая лошадь, с трудом сдвинулся с места, и пошел в сторону жилья метелиляйнена, отметив про себя, что до заката добраться не успеет, даже, если наберет скорость, соответствующую одной лошадиной силе. Но это лива смущало не очень. Ночевать зимой на природе ему еще не доводилось, но когда-то нужно было начинать.
Двигаться по относительно ровной поверхности льда было вполне по силам, если не устраивать, конечно, это дело на скорость. Зверь в волокушах молчал и не подавал никаких признаков жизни, стало быть, терять время на посторонние разговоры не приходилось. Едва горизонт начал наливаться предзакатной синевой, Илейко решился на привал.
Нарубив из плотного снега кирпичей, он устроил три стены. Сверху приспособил все тот же лапник из ближайшего леса, не забыв припасти еще немного дров. Лив решил заночевать на озере, чтоб никого не беспокоить, и, что самое главное, чтоб никто не беспокоил его. Тушу оставил лежать под открытым небом, сделав ее упором для одной из стен — не должна убежать, да и кушать не просит — переночует как-нибудь. Теперь можно было замуровать себя внутри и спать сном праведника до самого рассвета. Если, конечно, желудок замолчит и не будет требовать себе на все тональности хоть какой-нибудь пищи.
