Фрэнк Герберт - Дюна
— Это и будет тот, кого вы называете Квисатц Хадерах?
— Да — тот, кто может быть одновременно во множестве мест, Сокращающий путь, — Квисатц Хадерах. Немало мужчин рискнули попробовать Снадобье… да, немало. Но ни одна попытка не увенчалась успехом.
— Неужели все мужчины, принимавшие Снадобье, оказались не способны к правдовидению?
— Нет. Все мужчины, принявшие его, умерли.
~ ~ ~
Пытаться понять Муад'Диба без того, чтобы понять его смертельных врагов — Харконненов, — это то же самое, что пытаться понять Истину, не поняв, что такое Ложь. Это — попытка познать Свет, не познав Тьмы. Это — невозможно.
Принцесса Ирулан, «Жизнь Муад'Диба»Наполовину-скрытый тенью рельефный глобус, раскрученный пухлой унизанной перстнями рукой, вращался на причудливой формы подставке у стены кабинета.
Окон в помещении не было, и три другие стены походили на пестрое лоскутное одеяло — они были сплошь заставлены разноцветными свитками, книгофильмами, лентами и роликами. По комнате разливали свет плавающие в подвижном силовом поле золотистые шары.
Центр кабинета занимал овальный стол с узорчатой — розовое с зеленым — крышкой из окаменевшего элаккового дерева. Его окружали кресла на силовой подвеске, приспосабливающиеся к форме тела сидящего, два кресла были заняты: в одном сидел круглолицый темноволосый юноша лет шестнадцати с угрюмыми глазами, а второе занимал изящный, хрупкий невысокий мужчина с женоподобным лицом.
Оба они внимательно смотрели на глобус и того, кто вращал его, стоя в тени.
Оттуда, из сумрака, донесся смешок, и густой бас прогудел:
— Полюбуйся, Питер: вот самая большая ловушка из всех, какие ставились на человека за всю историю. И наш герцог направляется прямо в нее. Поистине я, барон Владимир Харконнен, творю вещи изумительные!
— Вне всякого сомнения, мой барон, — ответил старший из двоих. У него оказался приятный, музыкально звучащий тенор; может быть, чуть слишком сладкий.
Жирная ладонь опустилась на глобус и остановила его. Теперь было хорошо видно, что это очень дорогая вещица: из тех, что изготовлялись для богатых коллекционеров и назначенных Империей правителей планет. На нем лежала неповторимая печать ручной работы мастеров метрополии: параллели и меридианы были обозначены тончайшей платиновой проволокой, полярные шапки инкрустированы отборными молочно-белыми бриллиантами.
Жирная рука поползла по шару, отмечая детали рельефа.
— Прошу сосредоточиться, — пророкотал бас. — И ты, Питер, и ты, мой милый Фейд-Раута, смотрите! От шестидесятой параллели на севере и до семидесятой на юге — все заполняет эта изысканная волнистая рябь, этот чудесный узор. Не правда ли, цвет напоминает о лакомой карамели?.. И нигде его нежность не нарушается голубизной рек, озер или морей. А эти сверкающие полярные шапочки, такие крохотные и изящные!.. Можно ли спутать с чем-либо подобный мир? Это — Арракис, и ничто иное… Он воистину уникален. Прекрасная декорация для не менее прекрасной победы.
По губам Питера скользнула улыбка.
— И подумать только, мой барон: Падишах-Император полагает, что он отдал герцогу вашу планету, планету Пряности. Забавно, не правда ли?
— Не говори ерунду, — пробурчал барон. — Ты же напоминаешь об этом нарочно, чтобы смутить и запутать Фейд-Рауту, но смущать моего племянника сейчас вовсе не обязательно.
Угрюмый юноша зашевелился в кресле, разглаживая невидимые складки своих черных, в обтяжку, брюк, и лениво выпрямился, услышав осторожный стук в находившуюся за его спиной дверь.
Питер выскользнул из кресла, прошел к двери и приоткрыл ровно настолько, чтобы можно было просунуть почтовую капсулу. Взял ее, защелкнул замок и развернул послание. Хмыкнул. Вчитавшись, хмыкнул опять.
— Ну, что там? — нетерпеливо окликнул барон.
— Глупец ответил нам, мой барон!
— А когда это Атрейдесы упускали возможность сделать красивый жест?.. — сказал барон. — Ну и что же он пишет?
— Он в высшей степени нелюбезен, мой барон. Обращается к вам просто «Харконнен» — ни «Сир и дражайший кузэн», ни титула — ничего!
— Харконнен — достаточно хорошее имя, — проворчал барон. В его голосе слышалось нетерпение. — Что же изволит сообщить дорогой Лето?
— Он пишет: «Ваше предложение о встрече отклоняется. Я уже много раз сталкивался с вашим известным всем вероломством».
— Это все?
— «Старинное искусство канли имеет еще поклонников в Империи». Подписано: «Лето, герцог Арракиса». — Питер засмеялся. — Подумать только: герцог Арракиса! Это уже, пожалуй, чересчур!
— Замолчи, Питер, — спокойно сказал барон, и смех оборвался, словно от поворота выключателя. — Так, значит, канли? Вендетта? И ведь использовал старое доброе слово, напоминающее о древних традициях, — специально, чтобы я понял, насколько он серьезен. Хм…
— Вы сделали попытку к примирению, — заметил Питер, — таким образом, приличия соблюдены.
— Ты излишне болтлив для ментата, Питер, — одернул барон, подумав: «Скоро придется избавиться от него. Пожалуй, он почти пережил свою полезность».
Взгляд барона пересек комнату, задержавшись на той черте своего ментата-асассина, которую сразу же замечали все, впервые встречающиеся с Питером: глаза — темные щели синего на синем, без единого мазка белого цвета.
Ухмылка, прорезала лицо Питера — под этими похожими на пустые отверстия глазами она напоминала театральную маску.
— Простите, мой барон, я не мог сдержаться. Свет не видел еще столь великолепной мести. Какое изящнейшее предательство, какая изысканнейшая интрига — заставить Лето сменить Каладан на Дюну, не оставив ему никакого выбора; ведь это — приказ самого Императора! Какая великолепная шутка!
— У тебя словесное недержание, Питер, — холодно сказал барон.
— Я просто доволен сделанным, мой барон, очень доволен. А вот вы — вы ревнуете.
— Питер! — рявкнул барон.
— Ахх-ах, барон! Какая жалость, что это не вы разработали столь изящную схему, не правда ли?
— В один прекрасный день я велю тебя удавить.
— Разумеется, мой барон, разумеется. Enfin! Так сказать, ни одно доброе дело без награды не останется!
— Чего ты наглотался, Питер, верите или семуты?
— Барон удивлен, когда правду говорят без страха. — Лицо Питера изобразило карикатурно-хмурую маску. — Ах-ха… Но видите ли, мой барон, я — ментат и заранее почувствую, когда вы наконец соберетесь прислать ко мне палача. И пока я вам нужен, вы будете сдерживаться. Преждевременная расправа была бы расточительностью, ибо я вам все еще весьма полезен. Я-то хорошо знаю тот главный урок, который вы усвоили на благословенной Дюне: не расточай!
