Фрэнк Герберт - Мессия Дюны
— Как ты назвал меня, Дункан?
— Что? Что? Я… на миг, я…
— Ты назвал меня «молодым хозяином».
— Я… да.
— Так всегда звал меня Дункан. — Пауль протянул руку, прикоснулся к лицу гхолы. — Или и этому тебя научили тлейлаксу?
— Нет.
Пауль опустил руку.
— И что же?
— Это сделал… я сам.
— Ты служишь двоим хозяевам?
— Быть может.
— Освобождайся от гхолы, Дункан.
— Как?
— Ты — человек, так и будь человеком.
— Я гхола.
— Но плоть твоя — человеческая. И Дункан таится в ней.
— Да, в ней кроется нечто.
— Я не знаю, как ты сделаешь это, — проговорил Пауль. — Но ты сумеешь.
— Вы предсказываете?..
— К шайтану предсказания!
Пауль отвернулся. Видение неслось вперед, оно уже расползалось дырами, но его нельзя было остановить.
— Мой господин, если вы…
— Тихо! — Пауль поднял руку. — Слышишь?
— Что, милорд?
Пауль покачал головой. Дункан не слыхал. Или ему пригрезился этот звук? Его племенное имя доносилось из Пустыни, откуда-то… издалека:
— Усул!.. Ууусуу-ууул!..
— Что это, милорд?
Пауль покачал головой. Он чувствовал обращенные к нему глаза. Там, в ночных тенях знали, что он здесь. Что-то? Нет, кто-то.
— Все это было просто чудесно, — прошептал он. — Но ты была прекраснее всего.
— Что вы сказали, милорд?
— Это еще будет, — пробормотал Пауль. Бесформенная Вселенная над его головой плясала, повинуясь его пророческому зрению. Он сумел извлечь могучую ноту, долго будут еще отдаваться отзвуки эха!
— Я не понимаю, милорд, — произнес гхола.
— Фримен умирает, если его надолго увезти из Пустыни, — промолвил Пауль. — Они зовут это «водной болезнью». Разве не странно?
— Очень странно.
Напрягая память, Пауль старался припомнить дыхание Чани ночью, рядом с ним.
Разве будет мне утешение? — думал он. Но сумел вспомнить только раздраженную Чани за завтраком перед самым отлетом в Пустыню. Она нервничала и тревожилась.
— Зачем на тебе опять эта старая куртка? — возмутилась она, заметив на нем под фрименской одеждой черный мундир с красным ястребом. — Ты же Император!
— Даже у Императора может быть любимый костюм, — возразил он.
По непонятной для него причине слова эти вызвали слезы на глазах Чани. Всего второй раз за всю свою жизнь она нарушала Фрименский закон.
Теперь во тьме Пауль судорожно стирал со щек непрошеную влагу. «Зачем влага мертвым?» — думал он. Лицо под рукой казалось одновременно и чужим, и знакомым. Ветер холодил влажную кожу. На миг промелькнула надежда, исчезла. Откуда этот комок в груди? Съел, должно быть, что-то не то. Но другая часть его души все горевала, отдавала воду мертвым! Ветер колол песком щеки. Высохшая теперь кожа несомненно принадлежала ему самому. Но чья же была эта дрожь?
И тогда они услышали горестные вопли, доносившиеся издалека, из глубин пещеры. Вопли становились громче… громче…
Гхола резко повернулся: на землю внезапно лег луч света — кто-то широко распахнул уплотняющие завесы на входе. И в свете он увидел человека с застывшей ухмылкой на лице… Нет, не ухмылкой! Лицо искажала гримаса горя! Лейтенант федайкинов по имени Тандис. За ним валила толпа, и все смолкли, увидев Муад'Диба.
— Чани… — начал Тандис.
— Мертва, — прошептал Пауль. — Я слышал ее зов.
Он обернулся к сиетчу. Пауль знал это место. Здесь ему негде было спрятаться. Рвущееся к концу видение выхватило из тьмы всю толпу. Он видел Тандиса, ощущал горе федайкина, наполнявшие его страх и гнев.
— Она ушла, — проговорил Пауль.
Слова эти донеслись до гхолы из ослепительного ореола. Они жгли его грудь, хребет, глазницы под металлическими глазами. Он почувствовал, как правая рука его потянулась на пояс… к ножу. Собственные мысли вдруг показались странными. И разрозненными. Он ощущал себя куклой, и руки, и ноги его дергались, повинуясь веревочкам, протянутым из этого ужасного ореола. Он двигался, повинуясь чужим желаниям, неведомо чьим велениям. Веревочки дергали руки, ноги, челюсть его.
Во рту что-то хрустело. Вновь и вновь повторяясь:
Хррак! Хррак! Хррак!
Нож поднялся для удара. В этот миг он наконец овладел собственным голосом и хрипя выдавил:
— Беги! Беги, молодой хозяин!
— Нет, мы не побежим, — отвечал Пауль. — Мы пойдем с достоинством и выполним все, что надлежит сделать.
Мускулы гхолы были сведены, он задрожал, пошатнулся.
«… что надлежит сделать!» — эти слова возникли в его мозгу словно всплывшая на поверхность огромная рыба… «что надлежит сделать!..» — ах, как напоминали они слова Старого Герцога, деда Пауля. Молодой хозяин кое-что унаследовал от старика… Что надлежит сделать!
Слова начали разворачиваться в сознании гхолы. Он почувствовал, что живет двумя жизнями сразу. Хейт/Айдахо/Хейт/Айдахо… Он словно превратился в стоячую волну относительных существований, единую и единственную. И вдруг воспоминания былого хлынули в его ум. Он впитывал их, по-новому понимая и уже образуя новую сущность. Новая личность забирала власть. Объединение двух сознаний грозило конфликтом, но события вынуждали их к временному согласию. Молодой хозяин нуждается в нем.
Тогда все и свершилось. Он обрел в себе Дункана Айдахо и не забыл все, что знал Хейт. Все познания гхолы словно улеглись в голове его, озаренные пламенем. Ореол распался, он сбросил заклятье тлейлаксу.
— Будь поближе, Дункан, — проговорил Пауль, — мне придется положиться на тебя во многом. Но Айдахо застыл, словно в трансе, и Пауль вновь окликнул его:
— Дункан!
— Да, я теперь Дункан.
— Конечно! И ты только что вернулся назад. Пора в сиетч.
Ступая в ногу, Айдахо шел вслед за Паулем. Все как в прежние времена — и вовсе не так. Теперь, освободившись от тлейлаксу, он мог оценить, что они ему дали. Знания дзенсуннита позволяли ему справиться с потрясением, умение ментата позволяло обрести равновесие. Отбросив все страхи, он поднялся над их причиной. Все сознание его содрогалось: вот он был мертв и ожил.
— Сир, — начал федайкин Тандис, когда они подошли к нему, — эта женщина, Лихна, утверждает, что ей нужно вас видеть. Я велел ей подождать.
— Спасибо, — проговорил Пауль. — Роды…
— Я говорил с врачами, — сказал Тандис, ступая в ногу, — они сказали, что у вас родилась двойня, дети живы и здоровы.
— Двойня? — Пауль споткнулся, но устоял, ухватившись за руку Айдахо.
— Мальчик и девочка, — проговорил Тандис. — Я их видел. Хорошие фрименские дети.
— Как… как она умерла? — выдавил Пауль.
— Мой господин? — Тандис наклонился ближе.
— Чани? — спросил Пауль.
— Это роды, милорд, — хрипло проговорил Тандис. — Врачи сказали, что тело ее просто иссушила скорость… Я не понял, что они имели в виду, но так они говорили.
— Отведи меня к ней, — прошептал Пауль.
— Мой господин?
— Отведи меня к ней.
— Мы туда и идем, милорд. — И вновь Тандис наклонился к его уху. — Почему в руках вашего гхолы обнаженный нож?
— Дункан, убери нож, — приказал Пауль. — Время насилия миновало.
Произнеся эти слова, Пауль чувствовал только, что ему принадлежит голос, но не ощущал ни горла, ни губ, ни языка. Двое младенцев? В видении была только девочка. Но все прочее складывалось знакомым путем. И некто чувствовал горе и гнев. Некто. Сознание полонило Таро, жуткая карточная игра-гадание, и — пророчествуя, он просадил в нее жизнь.
Двое младенцев!
Его вновь пошатнуло.
Чани, Чани, — думал он. — Не было другого пути. Чани, любимая, верь мне, такая смерть была для тебя легче… и добрее. Иначе наши дети стали бы заложниками, а тебя содержали бы в клетке среди рабов и обвиняли в моей смерти. А так… так мы погубим врагов и спасем детей.
Детей?
И он вновь пошатнулся.
Я допустил это, — думал он. — И я должен чувствовать собственную вину.
Впереди в пещере поднялся шум. Шум усиливался, так было и в видении. Да, та же самая неизбежность, — даже когда детей двое.
Чани умерла, — напомнил он себе.
Когда-то в прошлом, которое он еще делил с другими, это будущее ухватило его. И гнало, гнало его вперед в ущелье, и стены его сходились все ближе. И теперь было видно, что они смыкаются впереди. Так было в видении.
Чани мертва. И я должен отдаться горю.
Но в видении было иначе.
— Алию уже вызвали? — спросил он.
— Она с подругами Чани, — отвечал Тандис.
Пауль чувствовал, как раздвигаются, вжимаются в стены перед ним люди, давая пройти. Молчание шествовало впереди него. Шум начинал затихать. Сиетч словно дышал единым чувством. Он хотел бы не видеть этих людей… Но видение показывало ему их лица, на каждом были написаны одни и те же чувства. И лица были исполнены безжалостного любопытства. Да, они скорбели, но за всем проступала жестокость. Им было интересно наблюдать, как становится немым говорящий, а мудрец превращается в глупца. Разве шуты не апеллируют всегда к людской жестокости?
