Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
Алеша зверел, люди для него начинали восприниматься только как источник угрозы. Самым неприятным в его ежедневных битвах было то, что порой отключалась память. Сколько бы он не напрягался, а вспомнить время, предшествовавшее обнаружению себя, любимого, уткнувшегося носом в угол кельи, он не мог. Только дурацкие глаза сильно напряженного лица и проклятое бормотанье, бормотанье, уходящее в шепот. Все именем Бога, только какого? Истинного, либо самозванца?
Однажды на него напали во время прогулки, чего не случалось ранее никогда. Люди, пришедшие в пустынный дворик следом за ним, не стали тратить время на слова. Алеша, впрочем, тоже.
Угрозу он ощутил, еще не видя никого, спиной почувствовав чужой взгляд. И было в этом взгляде что-то непривычное, что-то такое, чего не было раньше. Прежние истязатели характеризовались, если так можно сказать, равнодушием. Они не проявляли никаких чувств — просто били, словно выполняя заурядную работу. Сейчас же Поповича люто ненавидели. Причем, не по каким-то объективным причинам, а всего лишь из-за некоей доли состязательности. Ненависть рождалась по причине глубокого презрения, что кто-то может оказать сопротивление, достойное, либо не очень. Так бывает, когда в питейное заведение заходит очень уважающий себя человек. Осмотрится — и первым делом пытается в свойственной ему манере нейтрализовать потенциальную угрозу — того, кто, по его мнению, выше, спокойнее и, возможно, сильнее. Для этого самый лучший способ — как врезать исподтишка, а потом добить, пока не успел очухаться. Вот затем можно отдыхать, как привычно: безобразничать, издеваться — никто и слова не скажет, побоятся.
Да и бить Алешу собирались, не считаясь с ущербом для здоровья. Точнее — с максимально допустимым ущербом, возможно даже смертельным. Но Попович с такой расстановкой сил был решительно не согласен.
Налетевшие громилы действовали слаженно: кто-то бил в ноги, кто-то — в корпус, еще и оставался тот, чьи руки были самыми длинными. Он целил в голову. Алеша легко отмахнулся от навязанной ему роли: сделаться мишенью. Под кулак, летящий в лицо, он присел, не забыв выставить при этом локоть, левой отвел в сторону удар в живот, а пинок ноги самым замечательным образом встретил столь же мощным ответным действием.
Это произошло очень быстро, так что люди, стоящие на два этажа выше у окошка ничего толком и заметить не смогли. Только что парни сошлись, но сей же момент отпрянули друг от друга, причем один из них с перекошенным лицом, шипя от боли, завалился на живот, поджимая под себя согнутую в колене конечность. Вряд ли он разлегся таким образом, чтобы почесать себе пятку.
Алеша не ощутил никакой радости от маленькой победы, просто в голове промелькнуло что-то, и это что-то было приятно удивлено: никогда ранее не удавалось сколь-нибудь ощутимо задеть своего противника. Но двое других сконцентрироваться на своих новых ощущениях ему не дали.
Они энергично разбежались в стороны, насколько это позволяло тесное пространство дворика и тут же бросились на своего врага, то есть на Алешу. Тот, конечно, не мог себе позволить ждать дальнейшего развития событий просто сторонним наблюдателем. Он прыгнул к одному из своих соперников, соответственно, удаляясь тем самым от другого. Да не просто прыгнул, а повернулся вокруг своей оси, добавив руками ускорение громиле, бьющему по ускользающему от удара телу. Тот налетел на своего товарища, замешкавшись сам и мешая партнеру.
Алеша коротко разбежался, оттолкнулся ногами от стоящего домиком исключенного из схватки противника и взметнулся вверх, вытянувшись насколько это было возможно. Время замерло, у всякого существа, случившегося поблизости от места схватки, обнаружилась странная, либо не очень, поза, лишенная всякой динамики.
Два громилы обнялись и отодвинулись головами друг от друга, словно их кто-то принуждал совершить крепкий мужской поцелуй, а им это, страсть как, не хотелось. Наблюдатели в окне пооткрывали свои рты, причем у попа в богатой сбруе оказались закрытыми оба глаза. Так случается, если какой-нибудь Балда бьет щелбан по поповскому лбу. Выглядывающий из-за сановного плеча попенок пожиже глазами изобразил радость, а ртом, как уже отмечалось — баранку. Что-то его утешило несказанно. Стоявший тут же князь Владимир замер в нехорошем прищуре. Причиной этого мог быть княжеский палец, застрявший где-то в его носу, или нахлынувшая вдруг государственная мудрость. Ворона, сидевшая на одиноком ржавом крюке, торчащем из стены, тоже не попыталась проявить свою индивидуальность: она раскинула в стороны крылья, являя всему миру возможность посозерцать, как широко она может распахивать свой клюв.
Не мудрено — именно этого крюка коснулись кончики пальцев Алеши, зацепились самым волшебным образом, возможно, присосались порами, но именно это действо послужило командой "отомри". Ворону словно ветром сдуло, Попович в движении перехватился и, совершив "подъем переворотом" на крайне ограниченном месте, оседлал крюк.
Громилы внизу обиженно заревели, и каждый из них по разу пнул своего несчастного товарища, все еще успокаивающего свою подраненную ногу. Богатый поп испуганно пробормотал:
— Рус бежит.
— Так и должно быть? — спросил князь Владимир, выдрав палец из носа.
— Трус, трус, белый рус, в озере купался — руки, ноги утонули, а живот остался, — проговорил попенок и хихикнул.
Алеша тем временем нащупал над головой вмурованную в кладку стены то ли доску, то ли балку, и, цепляясь за нее, поднялся на ноги. Крюк, назначение которого было сугубо прикладное — он служил в свое время блоком для подъема раствора и кирпичей — выдержал. Он не погнулся и не выдрался из кладки даже тогда, когда Алеша снова прыгнул на примыкающую стену. На сей раз было проще, потому что его цель — зарешеченное окно с тремя зрителями за ним — имело некое подобие слива, где успешно помещалась нога человека, доселе, вероятно, сюда не ступавшего.
Вцепившись в прутья, Попович утвердился на сливе и снова прыгнул, на этот раз уже к конечной цели, определившейся для всех сторонних наблюдателей, как крыше внутреннего перехода.
— Твою мать, — сказал козырный поп, отшатнувшись от оконца.
— Чудовище, — поддержал его князь Владимир, очевидно имея ввиду опухшую физиономию руса, промелькнувшую перед ним в непосредственной близости.
— Слышишь: рус пробил твою крышу, — не унимался попенок.
Когда же Алеша скрылся из виду, столь быстро и изящно решив проблему своего освобождения, по крайней мере, временного, князь решился на некоторое уточнение:
— Стесняюсь спросить: дальше-то что?
— Вова! — заревел поп так, что совершеннейшим образом оглушил попенка. — Ловить его надо! Караул!
Угадав по губам последнее слово, лишившийся слуха помощник, заголосил:
— Грабють! Пожар!
Князь Владимир выглянул в окно и зачем-то подмигнул своим людям, стоявшим во дворике с задранными наверх лицами. Те в ответ приветливо помахали руками. Раненный застонал пуще прежнего.
В монастыре случился большой переполох. Кто-то закрывал ворота, кто-то их открывал и бежал прочь от мифического огня. Из колодца наиболее ответственные слуги божьи натаскали в ведрах воды и теперь свирепо озирались: куда бы ее вылить? Никто ничего не понимал, но на всякий случай избили совершенно левого мужика, затесавшегося среди братьев. Тот плакал и умолял пощадить его и его "детишек малых". Все бросились искать детей, но никого не нашли и снова били несчастного. На самом деле он приволок в монастырь продукт переработки местной медовухи под названием "сы-ма-гон", доставил его настоятелю и, получив расчет, собирался уйти с богом обратно в мир. Не получилось.
А Алеша ушел. Только его и видели. Кончилась его церковная учеба.
5. Рус.
— Что-нибудь еще умеешь делать, кроме музицирования? — спросил Алеша.
— Рыбачить могу, — пожал плечами Родя. — Сети чинить, садки (satka — ловушка для рыбы, садок, примечание автора) изготавливать и ставить, катиски (katiska — ловушка для рыбы, в переводе, примечание автора) размещать.
— Везет тебе! — вздохнул Алеша.
— Но для меня жизнь — это музыка, — возразил Родя, решив, что парень в ризе над ним насмехается.
— Конечно, конечно, — кивнул головой Попович. — Но начать тебе придется, как мне кажется, с рыбалки. Нужно же как-то жить, пока признание твое, как музыканта, состоится.
Алеша на самом деле позавидовал Роде, потому как у самого профессиональные навыки заканчивались одетой на него ризой. Всю жизнь, не столь длинную, правда, он прислуживал святым отцам, учился в монастыре, но ничего толком не освоил: службы вести он не мог, в колокола бить — тоже, отпевать — боялся, крестить — стеснялся. Знание Святого писания не помогало толковать его правильно, потому как у самого возникало столько вопросов, что ни один священник не брался ответить на них. Вначале что-то морщились, выдумывали, потом теряли терпение, били по голове, потом угрожали. А потом Алеша бросил неблагодарное занятие откровенничать со служителями Бога, особенно после посещения Батиханства.
