Стив Лайонс - Имперская гвардия: Омнибус
Платформа застонала. Скалобетон вздулся.
Коваль замерла. Зловещий треск остановился. Она потянулась за булавой.
Моя нервная система сбоила. Моя голова потяжелела от боли, словно булыжник, а руки были неподвижны, как свинец. Моё тело словно сговорилось с предателями. Нет, так я не умру.
Я заорал, и полный ненависти крик прорвался сквозь минутную слабость. Передо мной была расширяющаяся трещина в наблюдательной платформе. Я встал. Мои движения были резкими, судорожными, но я смог поднять цепной меч и опустить его в трещину, разрывая ослабевшие опоры.
Коваль отреагировала мгновенно, но слишком поздно. Платформа поддалась, две трети её поверхности отвалились от правой стороны. Она поползла вниз, и Коваль потеряла равновесие. Она пыталась прыгнуть вперёд, но притяжение тащило её вниз. И вот с грохотом большая часть головы обвалилась. Коваль исчезла в скалобетонной лавине, падающей на улицу.
Я тяжело поднялся. Приходя в себя, я повернулся к Шроту. Он прижался спиной к ограждению узкого полумесяца — всего, что осталось от платформы. Вернак сверлила его взглядом, полным в равной мере ненависти и презрения. Я вложил цепной меч в ножны и подошёл к губернатору. Он открыл рот. Но я не дал ему возможности умолять. Я схватил его за руки, оторвал от ограждения и сбросил вниз.
Его крик был долгим. Он затих в эхе оседающих обломков.
Вернак и я смотрели друг на друга. У Абидоса будет новый губернатор, хотя пока об этом знали только мы.
— Он был прав, не так ли? — сказала Вернак, и голос её был очень уставшим, очень старым.
— Да, — я кивнул. — Нам нужно исцелить раны.
Слова оставили дурной привкус. Но то, что мне придётся сказать потом будет ещё хуже.
Когда мы спускались по лестнице, остатки головы святого Каррина рухнули на землю.
Смерть Валентина Шрота была объявлена случайностью, трагедией, выпавшей на долю многообещающего лорда, решившего посетить статую, которую он обещал восстановить. Лишь один из жителей планеты узнал правду кроме меня и Вернак. Я рассказал её Хольтену, когда посетил его камеру на следующий день.
И я рассказал ему, что об этом узнает только он.
— Меня не освободят.
— Да. Твоя казнь прижжёт рану от убийства. Если же мы расскажем всем, что сын губернатора устроил его убийство, желая скрыть собственное предательство, то раны будут гноиться.
Всё, что я сказал, было абсолютной правдой. Я не оспаривал необходимости мученичества Хольтена. Но тогда это было самым тяжёлым решением, которое я когда-либо принимал, самыми тяжёлыми словами. Я справился с отвращением к себе и исполнил свой долг. Да, в моей душе останется новый шрам, но я не дрогнул. Я не гордился тем, что делал, но и не медлил. Иногда достаточно помнить о долге.
— Тогда я умру ради высшего блага Империума, — сказал Хольтен.
— Да, — мне не понравился выбор слов. Эта фраза стала проклятьем на Абидосе. Но писец был прав.
— Хорошо, — блаженно улыбнулся Хольтен.
Но его готовность исполнить свой долг не делала легче мой.
Виселица была возведена в центре площади Его Истребляющего Милосердия. Вновь жители Абидоса и спасшие их полки были призваны стать свидетелями зрелищ. Это станет печальным завершением прервавшихся торжеств. Но это всё равно будут славить, как победу. Предателя покарают. Это сильнее очистит душу Абидоса. Очередной шаг к искуплению планеты…
Бренкен и я вновь сидели на мраморных скамьях.
— Так тебе было легко принять решение? Комиссар, я не думала, что вы так цените целесообразность.
— Нет. Но я понимаю необходимость. Я видел на Мистрале то, к чему могут привести беспорядки. Мы не для того спасали Абидос от тау, чтобы его разорвали изнутри.
Она что-то проворчала. Я не мог понять, согласна она или нет.
На площади Хольтен поднимался по ступеням навстречу петле. Виселица находилась выше постамента. Его смерть увидят все собравшиеся граждане. Приговорённого сопровождали двое рядовых Адептус Арбитрес. Его запястья и колени были скованы цепями, но походка казалось мне лёгкой.
— Вот человек, знающий, что в его смерти есть смысл, — сказал я Бренкен. — И это важно.
Безымянный писец станет символом. Его смерть станет новым началом для Абидоса. Когда он поднялся по ступеням, то без сомнений направился к петле. Там он встретился с исповедником-палачом, потребовавшим покаяния.
Хольтен отказался.
— Удивительно, — прошептал я. Хольтен играл свою роль. Он добровольно стал козлом отпущения. Он выбрал бесчестье, чтобы лучше послужить Императору.
Они повесили его, и толпа заревела от ненависти к предателю — громче, отчаянней, чем несколько дней назад на торжествах. Над кричащими от гнева верующими раскачивался труп.
Я смотрел то на него, то на обезглавленную статую Каррина, видя перед собой мир, возрождающийся на костях убитых святых.
Дэвид Эннендейл
Жертвенность
Лазерный огонь вели из медицинского центра.
— Я думала, мы их всех прикончили, — сказала сержант Бренкен, с которой мы возглавляли бегущий по коридорам отряд.
— И я тоже так думал, — ответил я Артуре. Мы отбили фрегат «Кастелян Белласко» у еретиков. Оставшиеся в живых из шестой роты 252-го полка Армагеддонского Стального Легиона заслужили эту победу. Они прошли через многое. Их жестоко изранили события на Айоносе — осталась лишь горстка бойцов во главе с молодым комиссаром по имени Яррик. Я не радовался своему временному лидерству, как не радовался ничему из того, что произошло на поверхности той луны.
Но это хотя бы не был Мистраль.
Рота не просто убила культистов на борту «Беласко». Стальные Легионеры расстреливали их до тех пор, пока тела не превратились в одну массу. Они стерли малейшие признаки того, что эти останки когда-то были людьми. Фрегат покинул систему, испив крови своих осквернителей.
И вдруг новые звуки стрельбы. Скопление врагов, которых мы пропустили. Нашу до горечи маленькую победу вырвали прямо у нас из рук.
Огонь прекратился прежде, чем мы достигли медцентра. Кровавый след вел из открытых дверей, но я вбежал внутрь, чтобы увидеть худшее.
Кругом тела. Солдаты, убитые в своих кроватях. Некоторых застрелили, но большинство зарезали хирургическими инструментами. Пол и палуба были залиты кровью. Я замер, скованный приступом гнева: яростью, направленной на еретиков, и разъедающим чувством стыда за то, что я вернул этих людей с Айоноса живыми только для того, чтобы их убили здесь. Я услышал, как вздох стоявшей рядом Бренкен перерос в рык. Она была на борту, когда корабль захватили, и просто творила чудеса, чтобы освободить себя и товарищей по оружию. Здесь мы оба увидели усмешку над нашими усилиями.
Я огляделся, считая мертвецов.
— Тел недостаточно, — сказал я. — Они взяли заложников.
Мы вышли из медицинского центра и пошли по следу. Путь был ясен. Культисты с тем же успехом могли оставить указатели, которые вели нас прямо на нижние уровни корабля. Мы были в лестничном колодце, когда я понял, куда именно мы направляемся.
И Бренкен тоже. Как только мы спустились по лестнице на вторую снизу палубу, сержант сказала: «Они пошли в часовню».
Я взглянул на Артуру, понимая, что она не могла знать глубинного смысла происходящего. Никто из солдат не мог. Но она прошла уже через много сражений, чтобы иметь смутное представление. Её домом были экваториальные джунгли Армагеддона и даже тогда, за много десятилетий до прибытия Газкула Тракки, само взросление на этой планете было сродни будням ветерана на большинстве других миров. Бренкен выглядела намного старше своих лет, как и большинство ее товарищей.
У первого перекрестка я шагнул через дверь в переборке и повернул голову налево, к часовне. Двери были плотно закрыты. Они приглушали звуки криков и ритуальные песнопения, но было слышно, что некоторые напевы исходят не из человеческих ртов.
Вспомнив, где именно на корабле мы находимся, я ухватился за возникший передо мной отчаянный план. К счастью, мы ещё не совершили прыжок в варп.
— Они здесь не останутся, — сказал я, обернувшись к Бренкен и солдатам. — Когда двери часовни откроются, я войду первым. Прикрывайте меня огнем из-за угла, но не подходите ближе. Всё ясно?
Бойцам отделения было не по себе. Бренкен ответила:
— Вас поняла, комиссар.
На самом деле она не поняла, но чувствовала, что у меня есть причины для такого приказа.
— Спасибо, — сказал я с благодарностью и подошел к Ладенгасту, жилистому солдату, у которого был врожденный талант к разрушению. — Дай мне мелтабомбу.
— Почему вы идете в одиночку? — тихо спросила Бренкен, когда я направился обратно к развилке.
— Потому что я должен.
Сохранение боевого духа и дисциплины имело гораздо большее значение, чем казнь трясущихся солдатиков. Сейчас мой долг состоял в том, чтобы защитить остаток роты от вреда, который был более духовным, чем физическим.
