Александр Бруссуев - Не от мира сего
— Однако же остерегись биться со Святогором, Самсоном, да с родом Микулы Селяниновича и Вольгой Сеславовичем, — предостерег Учитель.
— Да я вообще биться ни с кем не хочу, — пожал плечами Илейко. Голова у него шла кругом, то ли от выпитой бражки, то ли от счастья. Он не мог сейчас трезво рассуждать, слова калик-странников были понятны, но воспринимались не совсем. Будто они относились к кому-то другому, не к нему, убогому тахкодаю. Над землей поднялся туман, и ночь каким-то образом сохранила тепло. Издалека слышался перезвон колоколов — праздник набирал размах. Но странно — вся радость от торжественности момента требовала уединения. Илейко настолько привык к одиночеству, что делиться восторгом ни с кем не хотел. Ему надо было свыкнуться с мыслью, что теперь все будет по-другому.
— Что ж, поживем — увидим, — проговорил Петр. — А теперь тебе надо отдохнуть.
— Перед подвигами ратными? — спросил Илейко.
— Перед подвигами ратными, — засмеялся Учитель. — Будешь спать богатырским сном, пока не выспишься. Только во сне ты сможешь пережить всю боль, что обрушится совсем скоро на твое тело. Выздоровление не бывает без борьбы. А борьба зачастую не бывает без боли.
— No pain — no game, — добавил Андрей.
Илейко и не заметил, как, сопровождаемый братьями-странниками, добрел он до своей кодушки (маленький домик, примечание автора). Учитель на прощанье махнул рукой и осенил крестом. То ли Петр, то ли Андрей проговорил: "Набирайся сил, богатырь", и все звуки улетели прочь, оставив скручивающуюся в высокий гул ватную тишину. Он провалился в небытие, которое накатывало на него двумя постоянно чередующимися волнами. Первая волна — боль раздираемых на кусочки ног, вторая — уносящая страдание и дающая блаженное облегчение. Невозможно было думать, нельзя было ничего чувствовать — только вздыматься на гребнях этих валов и тут же обрываться вниз. Постепенно из ниоткуда стали появляться знакомые и незнакомые люди, нужно было что-то делать, но любые решения, кажущиеся только что гениальными, на поверку обличались глупостью. Илейко понял, что он опять угодил во власть шторма, где бегут, сменяя друг друга, всего лишь два вала: глупость и разумность. И откуда-то крепла уверенность, что это всего лишь сон, но пробудиться от него почти невозможно. Надо просто выспаться.
Он проспал двое суток, пробудившись лишь на третьи.
О нем забеспокоились только за воскресным столом. Обнаружив его крепко спящим, решили, было, не будить, но Илейко стонал, будто плакал. Его трясли за плечи, брызгали на лицо водой, но все тщетно. Делать нечего, оставалось только ждать, когда он проснется сам, либо самого худшего — доказательств того, что уже не проснется никогда. И отец, и мать, да и братья с сестрами иногда подходили к его ложу и проверяли, вслушиваясь: дышит ли, бьется ли сердце? Но Илейко, разрушая иллюзию полной бессознательности, стонал. Прознавшие про смерть убогого тахкодая соседи приходили со скорбными лицами и уходили удрученные: слухи о том, что Илейко помер, оказывались сильно преувеличенными. Но за воскресный день прошло немало соболезнующего народу, некоторые люди даже не по одному разу. Им гораздо правдоподобнее казалось, что "отмучился, наконец-то калека". Калека же продолжал упорствовать: шевелился, вздыхал, стонал и никак не помирал.
Так же дела обстояли на второй день, да и то лишь до обеда. Ждать у постели, когда же, наконец, представится болезный, сделалось скучно. Да и других дел хватало — весной каждый день на счету.
Вот поэтому пробуждения лива никто и не заметил.
Илейко открыл глаза и удивился, что солнце уже высоко, а он, голодный донельзя, все еще в постели. В принципе, торопиться ему всегда было некуда, но как-то не помнились дни, чтобы он вставал настолько поздно.
О визите трех странников в ночь под Пасху он не помнил, сидел на кровати и щурил глаза на солнце, пробивающееся сквозь затянутое слюдой окошко. Если бы не чувство голода, то прочие остальные чувства уверяли: все хорошо. Да настолько хорошо, что можно было горы свернуть.
Илейко рывком вытянул свое тело из постели и, цепляясь за отполированные годами скобы, двинулся умываться. Почему-то привычное передвижение доставляло неудобство. Сначала он никак не мог сообразить, что же ему мешает. Потом, внезапно, понял: руки. Это его несколько смутило. Он даже посмотрел поочередно на свои ладони — не занозил ли где? И только тут до него дошло, что поисками несуществующей занозы он занимался не на полу, в полулежащем, как должно быть, положении. Илейко стоял! Причем не на хвосте или чем-нибудь еще, хвоста-то у него еще вчера не было. К чертям оговорки: он стоял на своих ногах!
Илейко не только стоял, но еще мог ногами передвигать — попеременно левой и правой. У нормальных людей это называется — ходить. Он моментально вспомнил события субботней ночи и сказал сам себе:
— Я исцелился.
2. Первый опыт, первая битва
Совсем немного времени понадобилось Илейке, чтобы принять для себя решение: с Вайкойлы надо уходить. Засидевшись в "недорослях", что означало отсутствие семьи и положения в деревенском обществе, менять отношение к себе было сложно. Для этого нужно было под кого-то подстраиваться, кому-то что-то доказывать. То есть, в любом случае, наступить на горло собственной песне. В тридцать три года, будучи на полторы головы выше всех деревенских мужчин, обладая незаурядной силой, этого делать не хотелось. Даже больше — хотелось этого не делать.
То, что росту в Илейке было с избытком, выяснилось сразу, как он встал на ноги. В своей родной кодушке выпрямиться было решительно невозможно, разве что с избушкой на плечах. Когда ползаешь, на длину своего тела внимание не очень-то обращаешь.
Выбравшись впервые на своих двоих на улицу, он понял, что миниатюрность его жилья вовсе не от того, что кто-то в свое время поленился добавить три-четыре венца. Родительский дом тоже не казался просторными хоромами.
Двор был пустынен, дом — тоже: оно понятно — народ на работе. Хотя, в Пасху — какая работа! Но Илейке почему-то казалось, что уже не Пасха.
Он нечаянно съел большую часть из того, что было сготовлено на обед и все запасы с праздника. Мог бы съесть еще, да вовремя вспомнил, что не один страдает хорошим аппетитом. Родные, проведшие в трудах утро и часть дня, тоже имели законное право принять внутрь некое количество топлива, чтобы, чуть отдохнув, трудиться дальше.
Выбравшись на волю, где на голову могло давить лишь небо, да и то при обвале последнего на землю, Илейко даже затряс руками, поглядывая из стороны в сторону: за что бы такого взяться, что бы такого сделать! Сила рвалась, чтобы ее применить.
Вот взяться за угол дома, поднять его и как следует встряхнуть! Никому еще так дома не удавалось рушить. Или телегу выбросить в реку. Вот то-то батюшка подивится! Какая глупость в голову только не придет. Илейко, контролируя и смакуя каждый шаг, пошел за дом, за свою кодушку, где когда-то пытались разработать поле, да забросили — уж больно много корчевать пришлось бы, да и валуны сквозь землю повылазили, словно грибы после осеннего дождя.
Пни выдирались из почвы с каким-то обиженным скрипом, некоторые рассыпались прямо в руках. Корни змеились, поднимая над собой землю фонтанчиками, когда он их рывками вытаскивал на свет. Сначала он бросал выкорчеванные со всеми причиндалами пни в сторону леса, но там стала образовываться неприятная неаккуратная куча. В ней, если ее так оставить, обязательно заведутся подлые грызуны, которые своими безжалостными набегами не оставят в доме ни одной свечи, не говоря уже о запасах продуктов. Хоть целым стадом котов обзаведись.
Поэтому Илейко начал сооружать вал, подгоняя валуны и пни. Получалось неплохо, даже красиво. Со временем дожди и снег превратит древесину в труху, которая забьет все щели в камнях, обрастет снизу мхом — и будет счастье. Забор от леса с его прихотливыми обитателями. Когда-то скифы устроили Змеевы валы, защищаясь от беспокойных соседей, так сделал и лив. Изгородь получилась небольшая, но впечатляла масштабом. Наверно, потому, что поблизости нигде подобных сооружений не было. Через такую преграду и Бусый не перелезет.
Илейко вздохнул, вспомнив друга-волка. Может быть, откуда-нибудь оттуда, с полей и лесов своей счастливой охоты он оглянется на грешную Землю и заметит, что человек, всегда разговаривавший с ним зимними ночами, уже не ползает, но ходит и даже может бегать, если захочет. Вот только летать не научился. Бусый не придет, а для прочих лесных обитателей проход будет заказан. Разве что, в обход идти. В общем, воздвигнутая стена, конечно, имела чисто декоративное значение.
Под вечер поле было готово: все камни и пни выбраны, можно было пахать. Илейко и не утомился вовсе, присел на краешке сооруженной изгороди и задумался. Налетевшие грачи важно ходили вдоль взрыхленной земли, временами вытаскивая клювами только им видимых червей и личинок.
