Стивен Эриксон - Пыль Снов
Она смотрела на Рутта. Он стал головой змеи. Он еще и клыки змеи, но это их личная, тайная шутка.
Змея забыла, что такое еда.
Она была среди тех, что брели с юга, из шелухи домов Корбансе, Крозиса и Канроса. Даже с островов Отпелас. Многие, как она сама, миновали берега Пеласиарского моря, попав на западную границу Стета, где некогда росли великие леса; там они обнаружили деревянную дорогу, пень-дорогу, как они иногда ее называли — деревья срублены, чтобы сделать плоские плахи, и эти плахи уложены рядами, насколько видит глаз. Другие дети явились из самого Стета, пробравшись по руслам пересохших рек, через путаницу трухлявых упавших стволов и покрытых коростой кустарников. Были признаки, что в прошлом в Стете росли леса, по праву давшие ему прозвище Лесного Края, но Баделле не очень в это верила: все, что здесь можно найти — изрытые неудобья, руины и запустение. Ни одного дерева не видно. Они называли это пень-дорогой, но иногда — лесной дорогой. Еще одна личная шутка.
Понятное дело, нужны были деревья, чтобы замостить такую дорогу, так что некогда здесь был лес. Но он давно пропал.
На северной окраине Стета, выходя на равнину Элан, они наткнулись на другую колонну детей, а через день присоединилась третья, с севера, из самого Колансе; во главе ее шел Рутт. Неся Хельд. Он высокий; локти, плечи, колени вступают из — под растянувшейся, вялой кожи. У него большие, сияющие глаза. У него до сих пор сохранились все зубы. Каждое утро он встает во главе колонны. Он — клыки; остальные просто тащатся следом.
Все верили, будто он знает, куда идти, но не спрашивали — вера стала важнее истины, ведь истина в том, что он так же заблудился, как и все они.
Рутт качает Хельд
бережно несет
кутает в тени
это очень трудно
Рутта не любить
но не любит Хельд
и никто не любит
маленькую Хельд
только Рутт.
Висто пришел из Окана. Когда алчущие и белая кость — инквизиторы вошли маршем в город, мать велела ему бежать, взяв за руку сестричку, которая была на два года старше; и они бежали по улицам между пылающих зданий, и крики заполняли ночь, алчущие выбивали двери и вытаскивали людей и делали с ними ужасные вещи, а белая кость стояла и говорила, что это необходимо, что все происходящее необходимо.
Они вырвали сестру из его объятий, и вопли ее до сих пор отдаются в черепе. Каждую ночь он мчится по дороге сна, пока утомление не захватывает его, и тогда он пробуждается, лишь почуяв бледный лик зари.
Он бежал, кажется, целую вечность, на запад, подальше от алчущих; он ел что мог найти, мучился от жажды. Когда алчущие отстали, появились спиногрызы — огромные стаи никого и ничего не боящихся тощих красноглазых псов. А потом и Отцы, закутанные в черные одежды. Они врывались на устроенные по обочинам дороги стоянки и крали детей; однажды несколько подростков выследили один из их лагерей и увидели среди тускло-серых углей кострища маленькие расколотые кости, и так поняли, что именно Отцы делают с похищенными детьми.
Висто помнил, как впервые увидел Стет: ряды голых, покрытых бесчисленными пеньками холмов. Корни напомнили ему костяные загоны, окружившие родной город — все, что осталось от погибшего в бескормицу скота. В тот миг — узрев остатки великого некогда леса — Висто и понял, что мир погиб.
Ничего не осталось. Некуда идти.
Однако он брел вперед, став сейчас одним из тысячи, десяти тысяч, а может и большего числа — целой дороги детей, в лиги длиной. Сколько бы ни умирало каждый день, прибывали новые. Он не мог прежде вообразить, что бывает столько детей. Они подобны великому стаду, последнему стаду. Единственному источнику пищи для последних, отчаявшихся охотников мира.
Висто было четырнадцать лет. Он еще не начал вытягиваться — и уже не успеет. Живот его стал круглым и тяжко колыхался, выступая так сильно, что прогнулся позвоночник. Он шагал как беременная женщина — расставляя ноги, болезненно вздрагивая. Он был полон Наездников Сатра — червей, беспрестанно плавающих внутри тела, становящихся все больше. Когда придет нужный день — скоро — черви изольются из него. Из ноздрей, из уголков глаз, ушей, пупка, пениса и ануса, изо рта. Тем, кто это увидит, покажется, будто он сдулся. Кожа провиснет морщинистыми бороздами, он внезапно станет похожим на старика. А потом умрет.
Висто почти с нетерпением ждал этого. Надеялся, что спиногрызы сожрут его тело, примут яички Наездников Сатра и тоже умрут. Лучше бы Отцы — но они не так глупы, он уверен — нет, они его не тронут. Жалко.
Змея оставила позади Лесной Стет, и деревянная дорога стала грязным, разбитым трактом, глубокими колеями, вьющимися по Элану. Итак, он умрет на равнине, и дух покинет сморщенную вещь, которой стало тело, и начнет долгий путь домой. Чтобы найти мать. Найти сестру.
Но дух его уже устал, так устал!
* * *В конце дня Баделле заставила себя залезть на старый «длинный курган» эланцев, на дальнем конце которого растет, колыхая серыми листьями, древнее дерево; отсюда она смогла, обернувшись на восток, увидеть всю дорогу, проследить бесконечный путь последнего дня. За беспорядком стоянки тянулась к горизонту цепочка простертых тел. Это был особенно плохой день — слишком жаркий, слишком сухой. Единственным источником воды оказалась яма с кишащей пиявками жижей. Покрытая слоем мертвых насекомых вода отдавала тухлой рыбой.
Она долго стояла и глядела на ребристую линию Змеи. Тех, что падали на пути, не оттаскивали, а просто топтали; дорога ныне покрыта плотью и костями, трепещут пряди волос и — она знает это — смотрят в небо раскрытые глаза. Змея Ребер. Чел Манагел на эланском языке.
Она сдула мух с губ. И завела новую поэму:
Рано поутру
видели мы древо
серые листочки
мигом улетели
едва мы подошли
в полдень один мальчик
с откушенным носом
упал и не поднялся
и слетелись листья
пировать
на закате древо
новое нашли мы
серые листочки
ночевать слетались
а заря наступит
снова улетят.
Машины были покрыты пыльной смазкой, мерцавшей в темноте, когда по ним скользил слабый свет фонаря; ей казалось, что они шевелятся. Иллюзия несуществующего движения чешуи огромных рептилий была жестоко правдоподобной. Она тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело приседая, чтобы подлезть под свисающие с потолка перепутанные черные кабели. Воздух был спертым и недвижным, в носу и в горле застыл кислый металлический запах. В окружении вывороченных кишок Корня она ощущала себя осажденной неведомыми тайнами, зловещими загадками. Но она сама сделала темные заброшенные проходы местом унылых скитаний, отлично понимая, какие именно мотивы, какие самообвинения лежат за этим выбором.
В Корне можно заблудиться, а Келиз воистину заблудшая душа. Не то чтобы она не могла найти путь через бесчисленные кривые коридоры, сквозь обширные залы застывших, молчаливых машин, не попадая в провалы никогда не закрывающихся люков, не увязая в хаосе металла и выпавших из-за стенных панелей проводов — нет, после месяцев скитаний она знала все здешние пути. Проклятие беспомощного, безнадежного непонимания поразило ее дух. Она вовсе не такая, какой ее хотят видеть… но их невозможно в этом убедить.
Она рождена в одном из племен равнины Элан. Она выросла там — из девочки в девушку, из девушки в женщину — и никогда не случалось ничего, отмечающего ее уникальность, доказывающего наличие неких неожиданных талантов. Она вышла замуж через месяц после первой крови, она родила троих детей. Она почти полюбила мужа, она приучилась жить с чувством слабой неудовлетворенности. Яркая молодость уступила место скучной зрелости. Она на самом деле вела жизнь, ничем не отличающуюся от жизни матери, и поэтому видела — здесь не требовались никакие особенные таланты — тропу будущей жизни: год за годом, медленное увядание тела, потеря упругости, морщины на лице, обвисшая грудь, жалкая слабость мочевого пузыря… Однажды она не смогла бы ходить, и тогда племя бросило бы ее позади. Умирать в одиночестве, ибо смерть всегда дело одинокое, и так должно быть. Эланцы знают суть лучше оседлых жителей Колансе со всеми их криптами и грудами сокровищ для мертвецов, с фамильными слугами и советниками, которым перерезают горло и бросают на пол склепа — служить дольше самой жизни, служить вечно.
Все умирают в одиночестве. Достаточно простая истина. Истина, которой не следует страшиться. Духи ждут, прежде чем устроить суд над душой — ждут, чтобы душа, умирая в отделенности от всего, свершила суд над собой, над прожитой жизнью, и если на нее снизойдет мир, то и духи смилуются. Если же страдание помчится на Дикой Кобылице — что же, духи будут жестоки. Когда душа предстает перед собой, солгать невозможно. Обманчивые доводы звенят пустотой, и так легко заметить их фальшь, их невесомость.
