Стивен Эриксон - Пыль Снов
— Тогда куда мы идем?
— У судьбы есть лицо, и мы столкнемся с ней — нос к носу. Что случится — не моя забота.
— Значит, ты пойдешь за Адъюнктом. Куда угодно. Как песик у ног хозяйки.
— Почему бы нет? Не все ли равно?
— Не поняла.
— Нечего тут понимать. Я солдат, ты солдат. Чего еще нужно?
— Я хочу войны, так ее!
— Скоро получишь.
— Почему ты так уверен?
— Потому что мы армия, мы в походе. Если бы Адъюнкту не нужна была армия, она распустила бы нас еще в Летере.
— Может и нет.
— Как это? — удивился он.
— Ну, она… может, она просто жадина.
Кизяк прогорел до едва светящихся углей. Мошкара вилась вокруг языков пламени. Молчание охватило двух солдат, ибо им нечего было более сказать друг дружке. По крайней мере, этой ночью.
* * *Каракатица нашел сержанта лежащим на полу. Под рукой стоял кувшин рома. Тесное пространство пропиталось вонью кишечных газов, тяжелый запах пойла просачивался в ноздри словно сладкая смола.
— Проклятие, Скрип! Этим кишки не вылечишь.
— У меня больше нет кишок, — простонал Скрипач. — Вышли наружу еще звон назад.
— Утром еще и черепушка лопнет.
— Поздно. Иди прочь, Кряк.
Сапер подобрался и сел на краешек постели. — Кто виноват?
— Все зменилось, Кряк. Все совсем плохо.
— Вот уж новость! Слушай, мы идем быстро — я уже сапоги износил… но я вот что хочу сказать. Адъюнкт, у нее есть нюх — она, похоже, получше тебя вынюхивает, в чем дело. С самих барж мы почти бежим. И ты стал как одержимый еще до нынешней ночи. — Сапер поскреб щетину на подбородке. — Я за тобой иду, Скрип. Так и знай. Я… я всегда берегу твою спину.
— Не надо, Кряк. Вот наша молдежь… им спины бреги, не мне.
— Ну, ты повидал немало мертвых лиц…
— Я не провидец.
Каракатица хмыкнул: — Чудесен каждый день, не ты ли проповедовал? Взвод — это главное, вот что ты нам говорил. Солдат рядом, тот, чей кислый пот ты нюхаешь каждый чертов день. Мы семья, ты говорил. Сержант, ты заставляешь нас нервничать.
Скрипач с трудом сел, схватился за голову. — Рыбалка.
— А?
— В глубине есть демон. Хитрый глаз… следит за нживкой, понял? Только следит. Быстрый Бен, он готов показать себя. Уже. Они нам нужны. Все нужны.
— Скрип, ты пьян.
— У тьмы есть острый край. Чернейший лед… холоднее чем ты воображашь. А ты не. Мы тут пльсали и скакали, но вернулся самый большой волк. Конец игре, Карак.
— Ты насчет Адъюнкта? Скрип?
Скрипач поднял красные, мутные глаза: — У нее ни шанса выстоять. Боги подлые, ни шанса.
* * *— Это лагерь? Должно быть. — Корабб оглянулся на спутников; те ответили ему тремя тупыми взглядами. — Освещен, больше любого караван-сарая. Идемте.
Он повел их по травяному склону и замахал руками, когда налетела туча мошек. — Не нужно было бежать за кроликом. Тут не стоит в прятки играть, говорил я вам? Земля слишком неровная. В этих долинах можно целую армию укрыть.
— Может, они так и делают, — сказал Лизунец. — Эй, Корабб, ты подумал? Они шутки с нами шутят.
— Вся армия Охотников? Глупо.
— Большой был кролик, — сказала Спешка.
— И совсем не кролик, — снова завел свое Лизунец. — То был волк. У кроликов нет горящих глаз, морды у них не кровавые. И они не рычат.
— Он окровавился, кусая тебя, — заметила Спешка.
— Пробежал прямо рядом — кто бы не напрыгнул на такую добычу? Там темно, знаешь? Но я и раньше находил кроликов. Это был не кролик.
— Зверье здесь другое, — сказала Спешка. — Мы слышим вой, но, может, и это кролики? Видел кожи ящериц, что торгуют в Д’расе? Они даже больше, чем те, которые видели с баржи. Такие коня могут съесть.
— Купец сказал, именно так их и ловят на юге. Протыкают коня большим крючком и кидают в реку…
— Не сработает, если не привязать к крючку веревку.
— Он не говорил, но это имеет смысл…
Они подходили все ближе к морю костров — ну, поправил себя Корабб, не морю. Скорее большому озеру. Нет, ужасно большому озеру. Он оглянулся на Острячку — она не болтала, но ведь она мало когда разговаривает. Только улыбается, но разве улыбка ее не прекрасна? Прекрасна.
— Если бы насадить на крючок кролика, — продолжал Лизунец, — могли бы поймать волка.
— Насади коня и поймаешь очень большого волка. Спорим?
— Кони у нас есть. Это идея, Спешка. Точно идея. Корабб, эй, мы хотим напрыгнуть на большую ящерицу. Ради шкуры. Ты с нами?
— Нет.
Далекий заунывный вой огласил ночь.
— Слыхали? Еще кролики — смотри в оба, Спешка. И ты, Острячка.
— Звучало скорее похоже на коня, насаженного на крючок, — буркнула Спешка.
Корабб встал на месте: — Заткнитесь все. Я панцирник Скрипача, верно? — Он ткнул пальцем, указав на Острячку: — Даже не думай подмигивать. Я провел полжизни, ошибаясь в людях, и поклялся никогда так больше не делать. Я человек мирный, но слежу за всем. Поняли? Я тоже панцирник. Хватит.
— Мы только шутковали, Корабб, — заверил Лизунец. — Всегда можешь с нами.
— Не верю в шутки. Ну, пошли, хватит шататься.
Они прошли еще двадцать шагов, прежде чем в темноте кто-то замаячил — дозорный, летериец. — Дыханье Худа, — прошипел Корабб. — Мы нашли не ту армию.
— Никому не скрыться от Охотников за Костями, — провозгласила Спешка.
* * *Корик стоял во тьме, шагах в ста от ближайшего пикета. Его захватило воспоминание, подлинное или выдуманное — он не мог понять. Дюжина юнцов роет выгребную яму для маневров гарнизона. Сетийцы, настоящие и полукровки — в таком юном возрасте не видишь разницы, еще не пришло время для насмешек, зависти и всего остального.
Он считался одним из слабейших, и друзья поставили его на краю, выковыривать валун, тужась, потея и надрываясь. Он ободрал руки, он провел все утро в напрасных попытках перетащить клятый камень — а остальные стояли, смеялись и презрительно кричали.
Неудача — неприятное чувство. Оно жжет. Оно горит как кислота. В тот день, понял Корик, он поклялся никогда не терпеть неудач. Он сдвинул-таки валун, когда уже смеркалось. Остальные парни давно ушли, потом мимо проскакал отряд конницы, подняв облако пыли, подобное насмешке над золотым дыханием богов.
Валун не напрасно прирос к своему месту. Под ним обнаружился клад монет. Когда подползла темнота, он стоял на дне траншеи, держа в руках целое богатство. По большей части серебро и несколько золотых неизвестной для неопытного сетийца чеканки. Сокровище духов, прямо из легенд. «Под каждым камнем, паренек…» Да, воспитавшие его шлюхи знали много историй. Может, все воспоминание — тоже сказка. Жалкая, но…
Он нашел сокровище, вот в чем дело. Нечто драгоценное, чудесное, редкое.
И что он сделал с сокровищем духов?
Растратил. До последней проклятой монеты. Все ушло, и что взамен? Ничего.
Шлюхи мягки на ощупь, но души их спрятаны в холодной твердыне. Когда сдаешься их миру, когда понимаешь, что заблудился, ты наконец оказываешься… один.
«Ныне всё холодно на ощупь. Всё. Я трачу последние годы жизни, проклиная каждую подлую монетку.
Но никого не обманываю. Кроме себя самого. Себя и только себя. Всегда».
Ему хотелось выхватить меч, пропасть в безумной жестокости битвы. Он мог бы разрубать надвое лицо на каждой монетке, завывая, что все стало совсем другим, что жизнь уже не пуста, не наполнена грудами мусора. Мог бы выкрикивать проклятия, не видя вокруг ни одного друга — только врагов. Оправдывать каждый разрез, каждый выплеск крови. Не он ли поклялся, что окажется последним стоящим на поле?
Улыба говорит, его изуродовала лихорадка. Возможно. Возможно, она еще трудится. Одну вещь она ему точно показала: истину одиночества. Истина эта впаялась в душу. Он слушает Скрипача, болтающего насчет так называемой «семьи», «соратников» — и ни верит ни единому слову. Будущее грозит изменами, вот что он чует каждой косточкой. Наступит время, когда всё станет ясно, и тогда он сможет встать перед всеми и громко высказать всю меру своего неверия. «Мы все одиноки. Всегда были. Я покончил с вашей ложью. Ну, спасайте себя. Лично я намерен заботиться только о себе».
Ему уже не интересны героические позы. Адъюнкт просит веры и верности. Просит чести, и не важно, сколь жестокой ко всем остальным. Слишком многого она просит. Да и… что она дала взамен? Ничего.
Корик стоял, обратившись лицом к пустой земли во мраке пустой ночи, и задумывал дезертирство.
«Все, что они мне предложили, оказалось ложью. Как и то „сокровище духов“. Те монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить и подловить меня. Они меня отравили — не моя вина, не так ли?
„Поглядите на того, под валуном! Осторожно, Корик, заиграешься и будешь раздавлен!“
Слишком поздно. Гребаные деньги затащили меня под обвал. Нельзя же наполнять ими руки мальчишки. Невозможно.
