Мервин Пик - Титус Гроан
— Разумеется, нет. Ха-ха-ха-ха-ха, разумеется, нет. Но скажите же мне, кто вы?
Кулачок Нянюшки вновь прижался к губам, и в глазках ее вновь появился испуг.
— Я… я старая женщина, — сказала она.
— Вы совершенно поразительная старая женщина, — сказал Доктор, — и ежели я не ошибаюсь, вы окажетесь вскоре на редкость бесценной старой женщиной. О да, ха-ха-ха, о да, более чем бесценной старой женщиной, уверяю вас. (Последовала пауза.) Давно ли вы в последний раз видели ее светлость, Графиню? Надо полагать, очень давно.
— Да, да, — сказала нянюшка Шлакк, — очень давно. Много-много месяцев назад.
— Так я и думал, — сказал Доктор. — Ха-ха-ха, так я и думал, и думал весьма часто. И вы, стало быть, даже понятия не имеете, почему вы станете незаменимой?
— О нет, сударь! — сказала нянюшка Шлакк, глядя на поднос с быстро остывавшим завтраком.
— Вы любите младенцев, драгоценнейшая моя госпожа Шлакк? — спросил Доктор, перенося бедняжку на другое свое согнутое под чрезвычайно острым углом колено и вытягивая освободившуюся ногу, чтобы дать ей передохнуть. — Приятны ли вам эти крохотные создания, если взять их как целое?
— Младенцев? — переспросила госпожа Шлакк с оживлением, которого в ней до этой минуты не наблюдалось. — Да я их просто съесть готова, миленьких моих, просто съесть, сударь!
— Вот именно, — произнес доктор Прюнскваллор, — вот именно, моя добрая женщина. Вы готовы их съесть. В чем вряд ли возникнет необходимость. Строго говоря, такой поступок был бы прямо губителен, дорогая моя госпожа Шлакк, и особенно в обстоятельствах, в кои я обязан вас посвятить. Вскоре на ваше попечение передадут младенца. Съедать его, дорогая нянюшка Шлакк, отнюдь не следует. Вам предстоит растить его, это верно, но начинать с того, что вы его проглотите, — это было бы лишним. Ведь вы проглотили бы, ха-ха-ха-ха, — проглотили бы Гроана.
Услышанная нянюшкой Шлакк новость понемногу просачивалась в ее разум и наконец глаза ее стали большими как никогда.
— Нет, о нет, сударь!
— Да, о да, сударь! — отозвался Доктор. — Хотя Графиня в последнее время запрещает вам появляться у нее, тем не менее, нянюшка Шлакк, вас волей-неволей восстановят, ха-ха-ха, восстановят в весьма важном звании. Сегодня, если я не ошибаюсь, мне предстоит принять новехонького Гроана. Вы помните, как я принимал у Графини леди Фуксию?
Нянюшку Шлакк вдруг затрясло, слеза скатилась по ее щеке, она зажала ладони между коленями, едва не утратив равновесия на своем до крайности ненадежном насесте.
— Я помню все, сударь, до последней малости — все-все. Кто бы мог подумать?
— Точно так, — перебил ее доктор Прюнскваллор. — Кто бы мог подумать. Однако мне пора, ха-ха-ха, придется ссадить вас, нянюшка Шлакк, с моей коленной чашечки, — но скажите-ка мне, неужто вы ничего не знали о положении, в котором пребывает ее светлость?
— Ах, сударь, — сказала старушка, кусая себя за кулачок и испуганно шаря взглядом по коридору. — Ничего! ничего! Никто мне ни о чем не рассказывает.
— И при этом взваливают на вас всю работу, — сказал доктор Прюнскваллор. — Впрочем, вам это без сомнения нравится. То есть решительно без какого-либо сомнения. Ведь так?
— Ах, сударь, новый младенчик, спустя столько лет! Ах, я уже чувствую, как он пахнет!
— Хм? — удивился Доктор. — Ха-ха-ха, а вы, похоже уверены, что это будет он, а не она, дорогая моя госпожа Шлакк.
— О да, сударь, конечно он, сударь. Радость-то, какая! И его отдадут мне, сударь? Правда, мне, никому другому?
— Другого выбора нет, — сказал Доктор с живостью, не вполне приличной господину из благородных, и улыбнулся, широко и бессмысленно. Тонкий нос его смотрел прямо на нянюшку Шлакк, копна седых волос отлепилась от стены. — А как там моя Фуксия? Что-нибудь подозревает?
— Ах нет, не подозревает. Совсем ничего не подозревает, сударь, благослови ее Господь. Она же редко выходит из своей комнаты, разве что по ночам, сударь. И ничего не знает, сударь, потому как ни с кем не разговаривает, только со мной.
Доктор, сняв нянюшку Шлакк с колена, встал.
— Весь Горменгаст ни о чем другом не говорит, а Западное крыло погружено во мрак. Весьма, весьма и весьма странно. Няня младенца вместе с его сестрой блуждают во тьме, ха-ха-ха. Но не надолго, не надолго. Клянусь всяческим просветлением, совсем не надолго!
— Сударь? — остановила нянюшка Шлакк Доктора, уже собравшегося уйти.
— Что? — спросил доктор Прюнскваллор, разглядывая свои длинные ногти. — Что, дорогая моя госпожа Шлакк? Только быстро.
— А-а — как она, сударь? Как ее светлость?
— Здорова, как бегемот, — ответил Прюнскваллор и тут же пропал за углом, и нянюшка Шлакк, которая с приоткрытым ртом и все еще вытаращенными глазами поднимала с полу холодный поднос, услышала как шаги его, вприпрыжку, точно птичка, подвигающегося к спальне графини Гроанской, выбивают в далеком проходе изысканную дробь.
Пока госпожа Шлакк стучала в дверь Фуксии, сердце ее гулко колотилось в груди. Нянюшке Шлакк всегда требовалось изрядное время, чтобы усвоить следствия того, о чем ей рассказали, и сообщенное Доктором лишь теперь подействовало на нее в полной мере. Снова, спустя столько лет, стать нянькой наследника дома Гроанов — снова омывать беспомощные ручки и ножки, отглаживать крохотные наряды, выбирать кормилицу в Наружных Жилищах! Снова стать абсолютным авторитетом во всем, что касается бесценного малютки, — все это навалилось теперь тяжким грузом болезненной гордости на ее быстро бившееся сердце.
Чувства эти до того ошеломили ее, что приколотую к двери записку она заметила, лишь постучав в дверь дважды. Старательно сощурясь, она различила, наконец, то, что Фуксия нацарапала своим неизменным угольным карандашом.
«Не могу ждать до судного дня — ты такая КОПУША!»
Госпожа Шлакк подергала дверную ручку, хоть и знала, что дверь заперта. Оставив поднос и яблоки на коврике под дверью, она засеменила к себе, в комнату, где ей можно будет погрузиться в безмятежные грезы о будущем. Выходит, жизнь ее еще не закончилась.
Чердак
Тем временем, обуреваемая нетерпением Фуксия, так и не дождавшись завтрака, залезла в буфет, где у нее хранился неприкосновенный запас съестного — половинка булки с тмином и немного вина из одуванчиков. Здесь также имелась коробочка с финиками, которые Флэй, где-то ими разжившийся, принес ей несколько недель назад, и две наморщенных груши. Последние были завернуты в тряпицу. Затем она зажгла свечу и поставила ее на пол у стены, затем, выгнув молодую, сильную спину, ухватилась за изножье кровати и оттащила ее от стены настолько, чтобы можно было просунуться между стеной и изножьем и отпереть дверь «посудного шкапа». Перегнувшись через спинку изголовья, она подхватила пакет с едой, подняла с пола свечу и, пригнув голову, протиснулась сквозь узкую щель прямо на нижние ступени лестницы, темной спиралью уходившей вверх. Закрыв за собою дверь, Фуксия задвинула засов, и трепет, который она всегда испытывала, запираясь в своих владениях, охватил ее, на миг пронизав дрожью с головы до ног.
И вот, со свечой, освещавшей ее лицо и три плывущих перед нею ступени, Фуксия начала подниматься в свое царство.
Пока она карабкалась в винтообразную тьму, тело ее распирала обморочная тревога, какая одолевает человека в зеленом месяце апреле. Сердце девочки болезненно билось.
То была любовь, равная по мощи любви мужчины к женщине и проникающая столь же глубоко. Любовь мужчины или женщины к принадлежащему им миру. К миру их очага, в котором честно сгорают их жизни, сгорают привольным огнем.
Любовь ныряльщика к принадлежащему ему миру волнующегося света. К миру жемчугов, и нитей травы, и воздуха жизни в его груди. Рожденный для того, чтобы нырять в глубину, он составляет единое целое с каждым роем лимонно-зеленых рыб, с каждой цветастой губкой. И замирая на феерическом дне океана, ухватившись за вросший в песок остов кита, он становится совершенным и бесконечным. Пульс, сила, вселенная колышутся в его теле. Он пребывает в любви.
Любовь художника, стоящего в одиночестве, вглядываясь, вглядываясь в творимую им гигантскую, красочную поверхность. С холстов, что, прислонившись к стене, стоят вместе с ним в этой комнате, в него вглядываются набросанные на пробу, остановившиеся в росте фигуры, движущиеся от пола до потолка в еще небывалом ритме. Перекрученные тюбики, свежая краска, выдавленная и размазанная по сухой, покрывшей его палитру. Пыль под мольбертом. Краска, присохшая к ручкам кистей. Белый, безмолвный свет северного неба. Окно, изумленно глазеющее на него, пока он вдыхает свой мир. Свой мир: запах скипидара, в аренду взятая комната. Он придвигается к своему полурожденному детищу. Он пребывает в любви.
