Стивен Эриксон - Пыль Снов
Перед мысленным взором возникло лицо Сеток, а потом мелькнула ужасная сцена — ее тело падает от удара, шея искривлена… он слышал хруст? Не уверен. Но она так упала… дергающиеся ноги и руки — да, был треск, отвратительный звук сломанной кости, и звук этот до сих пор спицей вонзен в череп. Он слышит его и не хочет слышать, но тщетно нежелание — жуткое эхо сотрясает его всего. Он убил девушку. Можно ли это терпеть?
Нет, нельзя.
«Хетан. Думай о Хетан. Ее ты можешь спасти. Рука, убившая Сеток, может спасти Хетан. Сумеешь подумать, что этого достаточно? Сумеешь, Кафал?»
Презрение к себе сравнялось в нем с презрением к богам Баргастов — он знал, именно они стали причиной всего произошедшего. «Еще один дар моей руки. Они презирали Оноса Т’оолана. Не в силах понять чужой крови, чужих идей, они влили в сердце каждого воина ненависть к Вождю. И теперь они держат детей в своих руках, и лицо любого чужака кажется лицом врага, каждая непривычная мысль стала смертельной угрозой Баргастам, их жизненному укладу.
Но… свободны от перемен лишь те, что лежат в запечатанных склепах. Вы утопили свой страх в амбициях — видите, куда это нас привело? На край уничтожения. Я видел армию Акрюна, но я не послал предостережения. Я не побегу в лагерь, не стану умолять Марела Эба заключить мир. Ничего не сделаю ради их спасения, даже ради Бекела. Он знает, что грядет, хотя смутно, но он не дрожит.
Помни его, Кафал. Он умрет благодаря высоким добродетелям, и плодами смерти воспользуются те, в ком нет никаких добродетелей. Его используют, как использовали ему подобных век за веком, в тысячах цивилизаций. Он одна из окровавленных ступеней, по которым шествуют обуянные гнусными желаниями тираны. Без него громадный серп истории лишь впустую рассекал бы воздух.
Если бы добродетель могла уничтожать тиранов. Если бы оружие взбунтовалось в их потных руках. Если бы лишь кровь тиранов орошала землю!
Давай, Марел Эб. Выйди в поле, скрести клинки с Иркулласом. Убейте друг друга, и остальные смогут просто разойтись. На мечах? Зачем такие условности? Почему бы не голыми руками и зубами? Рвите друг друга на куски! Словно два волка, дерущиеся за власть над стаей — один еще ковыляет прочь, а на второго, победителя, уже злобно смотрит следующий. Так бывает всегда — и какого хрена мы должны кому-то сочувствовать? Волки, по крайней мере, не заставляют сражаться других волков вместо себя. Ну что же, тираны умнее волков!»
Он замер, присел. Вот оно, место, куда он должен был выйти.
* * *Нефритовые когти скребли южный горизонт; с западной равнины донесся до странности пронзительный лай лисы. Наступила ночь.
Эстрала схватила девчонку за косу и отбросила. Мерзавка пыталась запихнуть в рот Хетан козье дерьмо. Губы и щеки были перепачканы.
Завертевшись на земле от злости, девка вскочила. Меньшие дети сгрудились около нее. Глаза сверкали. — Мой отец и тебя искалечит!
— Вряд ли, — бросила Эстрала. — Какой мужчина захочет бабу, вымазанную дерьмом? Радуйся, что тебя еще не выдрали, Феранда. А ну, все вон отсюда — я вас запомнила и еще не решила, сказать родителям или нет.
Дети выбежали.
Эстрала встала на колени у Хетан, пучком травы вытирая ей рот и подбородок. — Даже дурные законы рушатся, — сказала она. — Мы падаем и падаем, Хетан. Радуйся, что не видишь творящееся с твоим народом.
Но слова ее звучали фальшиво. «Радуйся? Радуйся, что тебе отрубили пальцы? Радуйся, что тебя изнасиловали столько раз, что ты не почувствуешь на себе и тушу бхедрина? Нет. Если акрюнаи завтра отрубят нам пальцы и начнут насиловать с утречка, кто оплачет Белолицых?
Не Кафал. И не ты, Хетан». Она отбросила грязную траву и помогла Хетан встать. — Вот посох, опирайся. — Схватила женщину за сальную одежду и повела по лагерю.
— Не задерживай ее надолго! — Оглянувшись, она увидела воина — он как раз шел потешиться с Хетан и сейчас встал, мрачно и зло ухмыляясь.
— Дети накормили ее дерьмом — пойду помою хорошенько.
Воин содрогнулся в отвращении. — Дети? Какие именно? Хорошая трепка…
— Они сбежали, я не успела узнать. Иди порасспроси.
Эстрала снова потянула за собой Хетан.
Воин не преследовал ее; он выругался и побрел прочь. Она не думала, что встречных будет много — воины собрались у клановых очагов, голодные, высохшие от жажды и злые. Они толкаются и бранятся из-за места. Похоже, ночью случится несколько скоротечных поединков. «Так всегда перед битвой. Глупо, разумеется. Бессмысленно. Но, сказал бы Онос Т’оолан, „традиция“ переводится как… ну, что он там говорил?.. как „намеренная глупость“. Кажется. Я мало слушала.
А должна была. Все мы должны были».
Они подошли к западному концу лагеря, где уже поставлены были фургоны, формирующие оборонительную баррикаду. За ними возчики торопливо забивали скотину — в ночном воздухе висели крики сотен умирающих животных. Уже разжигались первые костры для копчения требухи — в дело шли пучки веток, кизяки, старая одежда, вспыхивали порции масла. Пламя освещало забитые загоны, блестели тысячи и тысячи испуганных глаз. Хаос и ужас надвинулись на зверей, в воздухе смердело смертью.
Она не могла двинуться. Никогда еще она не видела такой картины, никогда не слышала эха страданий и бед, налетающего со всех сторон; костры придавали каждой сцене яркость, свойственную видениям безумца. «Мы делаем это. Делаем снова и снова. Со всеми созданиями, решившими, что мы заботимся о них. Делаем и даже не думаем.
Мы называем себя великими мыслителями, но теперь я думаю: то, что мы делаем каждый день — и каждую ночь — почти бессмысленно. Мы опустошаем себя, чтобы не видеть своей жестокости. Мы строим суровые лица, говорим о „необходимости“. Но быть пустым значит быть бесполезным. Нам не за что ухватиться, мы катимся и катимся.
Мы падаем.
Ох, когда это окончится?»
Она поставила Хетан за фургон. Западная равнина простерлась перед ними. В тридцати шагах трое воинов, обрамленных сиянием угасающего заката, усердно рыли укрытие для дозора. — Сиди. Нет, не вставай. Сиди.
* * *— Слушай. Страль, ты сделал достаточно. Предоставь ночь мне.
— Бекел…
— Прошу, старый друг. Моих рук дело — я один стоял перед Оносом Т’ооланом. Должна быть надежда… надежда на равновесие. В моей душе. Оставь всё мне, прошу.
Страль отвел взгляд; Бекелу стало ясно, что слова его оказались слишком искренними, слишком откровенными. Воин нервно задвигался — его беспокойство было очевидным.
— Иди, Страль. Упади этой ночью в объятия жены. Ни о чем не тревожься — всё пустое. Узри лица тех, кого любишь. Жену, детей.
Тот с трудом кивнул и, не поднимая на Бекела глаз, ушел.
Бекел смотрел, как он уходит. Потом снова проверил оружие и пошел через лагерь.
Боевая злость нарастала, шипела в грубых голосах, пылала в груди воинов, выкрикивавших клятвы у очагов. Злость скалилась в каждом дерзком хохоте. Нужно либо смотреть войне в лицо, либо спасаться от нее; ночью лагерь превратился для Баргастов в клетку, в тюрьму. Темнота скрыла тех, у кого бегали глаза и дрожали руки. За многими смелыми жестами и сверкающими взорами таился леденящий ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке в горло и не решались ослабить хватку челюстей.
Это был старинный танец, ритуальный плевок в глаза судьбы, дразнилка для темных желаний. Он видел стариков, слишком дряхлых для боя, способных стоять, лишь опираясь на посохи — глаза их горели, рты издавали боевые кличи… но сильнее всего в глазах отражалась боль утраты, словно у них отняли самую драгоценную любовь. Верьте же, что воины искренне молятся о привилегии умереть в битве. Одна мысль о бесполезных годах, тянущихся за концом настоящей жизни воина, способна заморозить сердце храбрейшего из храбрых.
Баргасты — не солдаты, как малазане или члены Багряной Гвардии. Профессию можно оставить позади, найдя новое будущее. Но для воина война — всё, единственная причина для жизни. Она создает героев и трусов, она испытывает душу способами, от которых не откупишься пригоршней серебра или хитрыми договорами. Война связывает воинов крепче, чем кровные узы. Она разрисовывает своды склепа, что находится за глазами и врагов и друзей. Вот самый чистый, подлинный культ. Стоит ли удивляться, что столь многие юнцы жаждут такой жизни?
Бекел это понимал, ибо был настоящим воином. Понимал — но сердце его полнилось отвращением. Он больше не мечтал привести сыновей и дочерей в такой вот мир. Слияние с боевой злостью уничтожает столь многое — и снаружи, и внутри.
Он — и многие другие — смотрели в лицо Оноса Т’оолана и видели сочувствие, видели столь ясно, что оставалось лишь отпрянуть. Имасс был вечным воином. Он сражался, наделенный благословением воина — бессмертием, возможностью сражаться вечно. Он отказался от дара по своей воле. Как мог подобный муж, даже вернувшийся к жизни, найти в себе такую степень смирения?
