Дэн Абнетт - Лучшее из "Молот и Болтер"
Да, подумалось Корвусу, Гургес хорошо здесь поработал. Прошло уже больше десяти лет. Песнь была гимном славе Императора. Едва ли это можно было счесть чем-то необычным. Однако «Да царствует Император» была редкостью. Результатом особой алхимии, сплавившей воедино формальное величие с популистской привлекательностью. Мелодия была достаточно властной, чтобы звучать из боевого горна титана, достаточно простой, чтоб ее мог насвистывать самый последний пехотинец, и достаточно привязчивой, чтобы никогда не забыться, будучи услышанной всего один раз. Она поддерживала боевой дух на тысячах осажденных миров и воспламеняла мужество миллионов солдат, прорывающихся к спасению. У Корвуса было полное право гордиться достижениями брата. Это было гениальное произведение.
Ну, так говорили. Ему пришлось довольствоваться словами других. Корвус страдал амузией[2]. Он был настолько же невосприимчив к музыке, насколько Гургес был к ней чувствителен. Творение брата-близнеца оставило его холодным. Для него было больше мелодичности в визге зеленокожего, придавленного ногами дредноута.
Леди же Ахале Корвус ответил: «Не мог бы гордиться сильнее».
— Вы знаете, что он сегодня нам преподнесет? — спросил Эльпидий, пристраивая мягкую громаду своего тела поудобнее.
— Нет.
— В самом деле? — в голосе Ахалы слышалось удивление. — Но вы же с ним близнецы.
— Мы не видели друг друга большую часть года.
Эльпидий нахмурился.
— Я не знал, что вы отлучались.
Корвус подавил вызванную обидой дрожь.
— Это Гургеса не было на планете, — сказал он. Брат искал среди звезд вдохновение или какую-то еще изнеженную чушь. Корвус не знал и знать не желал.
Со сводов зала свисали сотни светящихся сфер, составлявших вместе звездную карту Империума. И вот они погасли, приглушая шум десятков тысяч бесед. Аудиторию окутала тьма, лишь сцена оставалась освещена. Из-за кулис появился хор. Певцы были одеты в черную форму, отглаженную, словно офицерский парадный мундир. Они выходили сотнями, пока не заполнили всю заднюю часть сцены, встав лицом к аудитории. Сначала Корвус решил, что на них надеты серебряные шлемы, но затем они протянули руки и опустили лишенные черт и глаз маски, которые закрыли верхнюю половину лиц.
— Как они увидят его указания? — удивился Эльпидий.
Ахала возбужденно хихикнула.
— Это еще ничего, — прошептала она, доверительно положив ладонь на руку Корвуса. — Я слышала, что не было никаких репетиций. Даже хор не знает, что будет исполняться.
Корвус моргнул.
— Что?
— Разве это не интригует? — она повернулась обратно к сцене, счастливая и безмятежная перед приближением невозможного.
Свет продолжал гаснуть, пока не остался лишь узкий луч в середине ее передней части — жалкая мелочь в холодной ночи камня. Тишина была столь же плотной и тяжелой, как сама скала. Ее нарушил торжественно-медленный стук каблуков. Уверенной походкой, словно совершая обряд и восхищаясь собственным появлением, на свет вышел Гургес Парфамен, певец Императора и любимый сын Лигеты. На нем была такая же черная форма как и на музыкантах, но не было маски. Вместо нее…
— Что у него с лицом? — спросила Ахала.
Корвус подался вперед. У него внутри стремительно прибывало что-то холодное. Лицо брата-близнеца повторяло его собственное: те же строгие черты, узкий подбородок и серые глаза, даже одинаково подстриженные черные волосы. Но сейчас Корвус смотрел в кривое зеркало. На Гургесе была надета какая-то конструкция, блестевшая, словно золото, но даже с такого расстояния были различимы безжалостные углы и жесткость железа. Она опоясывала его голову, будто лавровый венок. К лицу тянулись игольчато-тонкие когти, которые пронзали веки и удерживали их открытыми. Гургес смотрел на аудиторию безумным и беспощадным взглядом, в котором в равной мере сочетались абсолютное знание и предельный фанатизм. Глаза были лишены свободы, как и у его хора. Но в то время как певцы не видели ничего, он видел слишком много и получал удовольствие от пытки. Губы растянулись в улыбке. Кожа Гургеса была слишком тонкой, сквозь нее проступал череп. Когда брат заговорил, Корвус услышал глухой звук ветра, дующего в ржавых трубах. В истершихся уголках реальности зашелестели насекомые.
— Собратья-лигетцы, — начал Гургес, — прежде чем мы начнем, было бы настоящим предательством с моей стороны не сказать кое-что о роли, которую играет в искусстве покровитель. Жизнь музыканта непроста. Мы не производим материальных продуктов, и поэтому многие считают нас ненужными, бесполезной роскошью, без которой Империум вполне может обойтись. Это обстоятельство делает еще более важными тех, кто ценит нас. Покровители — это те благословенные немногие, которые понимают, что на самом деле артист способен создать нечто положительное.
На мгновение Гургес сделал паузу. Возможно, он ждал аплодисментов, но аудиторию сдерживали знание и лед в его застывшем взгляде. Он спокойно продолжил.
— В течение моей жизни музыканта я имел честь работать с большим, чем должно было выпасть на мою долю, количеством щедрых, целеустремленных и тонко чувствующих покровителей. Благодаря им мою музыку вообще услышали, — он склонил голову, как будто им овладела скромность.
Корвус фыркнул бы от тщеславности этого жеста, однако он был слишком напряжен. Его пугали слова, которые могли выйти из открытого рта брата.
Гургес взглянул вверх, и в его глазах, казалось, появилось свечение цвета праха и пепла.
— Да, — произнес он, — щедрого покровителя надлежит чтить. Но еще более ценен, еще более заслуживает прославления и чествования тот покровитель, который вдохновляет. Тот, кто открывает двери к новым горизонтам созидания и проводит художника через них. Я стою перед вами в качестве слуги такого покровителя. Мне известно, что мое скромное посвящение Императору высоко ценится, однако теперь я вижу, насколько жалкой подделкой истины оно является. Сегодня увидите и вы. Я не могу поведать, что раскрыл мне мой покровитель. Но могу показать.
Заключительные слова композитора скользнули над залом, словно предсмертный хрип. Гургес повернулся к хору и поднял руки. Певцы остались неподвижны. Погас последний свет. На Корвуса обрушилась ужасная, запоздалая уверенность — он должен это прекратить.
А затем Гургес запел. Почти минуту Корвус ощущал облегчение. Изо рта брата не вырвался демон. Сердцебиение успокоилось. Он поддался на игру первоклассного артиста, только и всего. Для него песня не отличалась от прочих творений Гургеса. Очередная последовательность нот, каждая из которых была такой же бессмысленной, как и следующая. Но потом он понял, что ошибся. Он слышал не просто последовательность. Даже его тугой слух улавливал, что Гургес поет одновременно две ноты. Затем три. Четыре. Песня стала невозможной. Каким-то образом продолжая петь, Гургес вдохнул. Хотя Корвус не заметил в музыке изменения, вдох, казалось, означал окончание рефрена.
А также конец спокойствия, потому что теперь запел и хор. Они вступили все до единого, примкнув к голосу Гургеса. Песня превратилась в рев. Тьма начала отступать, когда по сцене разлилось сияние. Оно сочилось из певцов. Лилось в зал, словно радиоактивный туман. От его цвета Корвус передернулся. Это был бы своего рода зеленый, умей цвет кричать. Оно пульсировало, словно напряженная плоть.
Ухмылялось, как Хаос.
Корвус вскочил на ноги. Как и остальная часть аудитории. В мгновение безумной надежды он подумал о том, чтобы приказать собравшимся броситься на певцов и заставить тех умолкнуть. Однако люди вставали не в тревоге, как он. Они были едины с музыкой, их голоса присоединялись к ее великолепию, а души — к ее мощи. Рев превратился в звуковую волну. Сияние заполнило зал, и Корвус не желал видеть ничего из того, что ему открылось. Рядом с ним неподвижно стояли губернатор с женой, их лица были искажены экстазом. Они пели, словно песня принадлежала им от рождения, пели, словно желая обрушить небо. Головы были запрокинуты, челюсти раскрылись широко, как у змеи, гортань подергивалась и содрогалась, силясь издать нечеловеческие созвучия. Корвус схватил Эльпидия за плечо и попытался встряхнуть. Тело губернатора было жестким и прикованным к массе Лигеты. Корвус как будто боролся с колонной. Но человек не был холодным, как камень. Он весь горел. Глаза остекленели. Корвус пощупал его пульс. Ритм был бешеным, быстрым и неравномерным. Корвус отдернул руки. Они казались скользкими от болезни. Нечто, обитавшее в песне, скреблось в его сознании, словно ногти по пластеку, но не могло ни за что зацепиться.
Он расстегнул ремень плечевой кобуры, вытащил лазпистолет, перегнулся через перила и прицелился брату в голову. Без колебаний, ощущая одну лишь необходимость, Корвус нажал на спуск.
