Мэри Стюарт - Кристальный грот
Рука его поднялась в защитном жесте. Я думал, он перекрестится, но затем увидел, что пальцы сложились в знак от сглаза. Тут он устыдился и опустил руку.
— Да, ты прав, это все сны. Ты, верно, дремал где-нибудь в углу, а рядом болтали неподобающее, вот и наслушался. Я и забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так на меня смотришь… — Он внезапно замолк и пожал плечами. — Но ты обещаешь мне, что больше не станешь говорить о том, что слышал?
— Хорошо, Сердик. Обещаю тебе. Если ты, в свою очередь, пообещаешь мне кое-что сказать.
— Что сказать?
— Кто мой отец.
Он подавился пивом, затем неторопливо утер пену, осторожно поставил рог и сердито глянул на меня.
— И что же в Срединном мире заставило тебя думать, будто мне это известно?
— Я думал, Моравик могла сказать тебе.
— А она-то разве знает? — Голос его прозвучал так удивленно, что было видно — он говорит правду.
— Когда я спросил ее, она лишь сказала, что есть такие вещи, о которых лучше помалкивать.
— Тут она права. Но если ты спрашиваешь меня, то знай, что раз она так говорит, то знает не больше любого другого. А если ты и впрямь меня спросишь, юный Мерлин, хотя ты и не спрашиваешь, то и от этой темы тебе стоило бы держаться подальше. Если бы госпожа твоя матушка хотела, чтобы ты знал, то сама бы тебе сказала. Но вряд ли ты это скоро узнаешь.
Я заметил, что он снова сложил пальцы в охранительный знак, но на этот раз постарался спрятать руку. Я открыл было рот, чтобы спросить, верит ли он в эти россказни, но Сердик подобрал рог с питьем и поднялся на ноги.
— Ты обещал мне. Помнишь?
— Да.
— Я наблюдал за тобой. У тебя свой путь, и иногда я думал, что ты ближе к диким животным, чем к людям. Ты знаешь, что твое имя означает «сокол»?
Я кивнул.
— Здесь тебе есть о чем подумать. Но пока что тебе о соколах лучше забыть. Их сейчас в округе не счесть, сказать по правде, даже слишком много. Ты видел вяхирей, Мерлин?
— Это тех, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а потом улетают свободные? Конечно, видел. Зимой я их подкармливал вместе с голубями.
— Там, где я родился, говорили, что у вяхиря много врагов, ибо мясо их сладко, а яйца вкусны. Но они живы и процветают, потому что вовремя спасаются бегством. Госпожа Ниниана могла назвать тебя своим маленьким соколом, но ты пока еще не сокол, юный Мерлин. Ты всего лишь голубь. Помни это. Сохраняй жизнь, не привлекая внимания и убегая. Запомни мои слова. — Он кивнул мне и протянул руку, помогая подняться на ноги. — Порез еще болит?
— Жжет.
— Значит, заживает. Ушиб пусть тебя не беспокоит, скоро он пройдет.
Он и вправду зажил, не оставив следа. Но я помню, как он болел той ночью и как не давал мне спать, а в другом углу комнаты молчали Моравик и Сердик, я полагаю, опасаясь, что это из их бормотания я выуживал частички моих сведений.
Когда они заснули, я выбрался наружу, прошел мимо оскалившего зубы волкодава и бросился бегом ко входу в отопительную систему.
Но в ту ночь я не услышал ничего, достойного воспоминания, если не считать голоса Ольвены, нежного как у дрозда, напевавшего песню, которую мне до того слышать не приходилось, — о диком гусе и охотнике с золотой сетью.
4
А потом жизнь снова вошла в привычную мирную колею — по-моему, дед со временем смирился с отказом моей матушки выйти замуж. Около недели их отношения оставались напряженными, но Камлах был дома и вел себя так, будто никуда и не уезжал, а тут еще всего ничего оставалось до долгожданного сезона охоты — и король забыл свой гнев, и все пошло по-старому.
Но только не для меня. После того случая в саду Камлах больше не тратил на меня время, да и я перестал ходить за ним следом.
Но он не был груб со мной и раз-другой защитил меня в маленьких стычках с другими мальчишками и даже выступил на моей стороне против Диниаса, которому стал отныне уделять особое внимание — как ранее уделял мне.
Но я больше не нуждался в такой защите. Тот сентябрьский день, кроме притчи Сердика о вяхирях, преподал мне и иные уроки. Я сам справился с Диниасом. Однажды ночью, пробираясь под его спальней по направлению к «пещере» я услышал случайно, как он и его прихлебатель Брис со смехом вспоминали предпринятую ими днем авантюру — они вдвоем выследили Алуна, друга Камлаха, когда тот направлялся на свидание со служанкой, и прятались поблизости, подсматривая и подслушивая до самого конца. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не испугался и — напомнив ему фразу-другую из услышанных мной — спросил, видел ли он все-таки тогда Алуна. Он уставился на меня, покраснел, затем побледнел (рука у Алуна была тяжелая, да и характер не из легких) и, сделав за спиной знак от дурного глаза, с осторожностью удалился. Если ему было угодно думать, что это не простой шантаж, а магический, то я не собирался его разубеждать.
После этого явись даже сам Верховный король и объяви себя моим отцом, вряд ли кто из ребят поверил бы ему. Они оставили меня в покое.
И к лучшему, ибо той зимой часть пола в бане провалилась, дед счел все эти пустоты под полом опасными и приказал завалить их, подсыпав крысиного яду. Поэтому, как выкуренному из норы лисенку, мне пришлось обходиться поверхностью земли.
Месяцев через шесть после приезда Горланда, когда подходил конец февральским холодам и близились дни марта и первых почек на деревьях, Камлах стал настаивать сначала в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, что меня нужно учить читать и писать.
Матушка, по-моему, была благодарна ему за проявленный ко мне интерес; я и сам был доволен и постарался это продемонстрировать, хотя после случая в саду у меня не осталось иллюзий насчет его мотивов. Пусть Камлах думает, что мое мнение о карьере священника изменилось. Заявление моей матушки, что она никогда не выйдет замуж, в сочетании с ее все большей отстраненностью от других женщин и частые визиты в монастырь Святого Петра для бесед с аббатисой и посещавшими монастырь священниками развеяли худшие опасения Камлаха — что она выйдет за какого-нибудь принца в Уэльсе, который мог бы надеяться захватить королевство, опираясь на ее права, или что появится мой неведомый отец, предъявит права на нее и усыновит меня, да вдобавок окажется человеком знатным и могущественным, способным устранить его силой.
Для Камлаха не имело значения, что, как бы ни развивались события, я для него угрозы не представлял, и менее всего теперь, ибо перед Рождеством он взял себе жену, и уже в начале марта она, кажется, забеременела. Даже все более очевидная беременность королевы Ольвены ничем ему не грозила, ибо Камлах был у отца в большой милости, и вряд ли брат на столько лет моложе его когда-либо станет ему опасен. В этом сомнений быть не могло: Камлах слыл хорошим бойцом, знал, как держаться на людях, был жесток и, кроме того, обладал здравым смыслом. Жестокость его проявилась в том, что он пытался сделать со мной в саду; здравый смысл — в безразличной вежливости после того, как решение моей матери отвело от него угрозу.
Но я заметил у честолюбивых или стоящих у кормила людей общую черту — все они боятся даже самой малой, почти невероятной угрозы своей власти. Он никогда не успокоится, пока не убедится, что я стал священником и покинул дворец.
Каковы бы ни были его мотивы, я был доволен появлению у меня домашнего учителя. Им оказался грек, бывший до того писцом в Массилии, пока пьянство не ввергло его в долги и вытекающее из этого рабство. Теперь он был приставлен ко мне и в благодарность за перемену в своем положении и избавление от ручного труда учил меня на совесть и без того религиозного уклона, что так сужал кругозор наставлявших меня священников моей матушки. Деметрий был приятным, до беспомощности умным человеком с огромными способностями к языкам. Развлечениями ему служили лишь игра в кости (когда он выигрывал) и вино. Время от времени, когда он выигрывал достаточно, я находил его беспробудно спящим сном праведника над книгами. Я никогда никому не говорил о таких случаях и бывал рад возможности заняться своими собственными делами. Он был благодарен мне за молчание и, в свою очередь, когда мне раз-другой довелось прогулять занятия, держал язык за зубами и не пытался выяснить, где я был. Я быстро усваивал пропущенный материал, и успехов моих более чем хватало для удовлетворения матушки и Камлаха, поэтому мы с Деметрием уважали секреты друг друга и сосуществовали довольно благополучно.
Одним августовским днем, почти год спустя после приезда Горланда ко двору моего деда, я покинул безмятежно спавшего в отведенное для занятий время Деметрия и в одиночку направился верхом в холмы за городом.
Я уже ездил несколько раз этой дорогой. Было быстрее ехать в гору мимо стен казармы, а потом прочь из города по военной дороге, ведущей на восток через холмы в Каэрлеон, но это значило ехать через город, где меня могли увидеть и пристать с вопросами. Я ездил вдоль берега реки. Существовали нечасто открывавшиеся ворота, ведшие из двора конюшни прямо на широкую ровную тропу, по которой ходили тянувшие баржи лошади, и тропа эта шла вдоль реки довольно далеко, мимо обители Святого Петра и затем, мимо сонных извивов Тиви к мельнице — дальше баржи не ходили. Я никогда не заезжал дальше этого места, но там была тропа, взбиравшаяся мимо самой мельницы и пристроек, вверх от дороги и затем вдоль русла ручья — притока Тиви, на котором и стояла мельница.
