Симона Вилар - Ведьма княгини
– И ты оставить меня хочешь? Ты ведь помогла, найдя чародейские родники, многих это подняло на ноги. Да и верят в тебя люди.
– Верят? А я сама в себя уже не верю.
Это так. Долгое отсутствие чародейства делало ведьму неуверенной. Но и какой-то чуткой, душевной. Вон Ольга сказала доброе слово – и на сердце легче стало.
Когда Ольга ушла, Малфрида долго сидела, упершись в поясницу руками – так меньше тянуло. Сама себе она казалась неуклюжей, как колода. Ох скорей бы! Сама знала, что уже скоро. А потом как?
Только подумала об этом, и опять шорох за спиной. Вот лапа Кощея ворочается, словно вместо Малкини научилась мысли ее угадывать. Вон она и поможет. У них даже как будто некая связь установилась. Малфриде казалось, что при помощи лапы она ощущает свою связь даже с Кощеем. Это было так странно… так отвратительно… но уже становилось привычным. Знала, с кем связывалась. Но ведь ведьмой стать хотелось очень сильно! А Кощей ей поможет. Неизвестно почему, но поможет.
Ночью Маланич поднялся на заборолы. Вдыхал холодный сырой воздух осенней ночи. Осень… А он ее как будто и не заметил. Ни буйства красок, ни грибной поры, ни того охотничьего азарта, который так горячит кровь в полном дичи древлянском краю. Но одна охота у него сегодня все же состоится. Удачная охота. Он был полон до краев силой и твердо верил, что все у него сладится.
Сзади послышались шаги. Подошли сразу несколько воев. Поступь уверенная, но и легкая одновременно, почти неслышная – так умеют ходить только древлянские охотники в своих кожаных постолах. И все же Маланич сразу догадался, кто подошел.
– Что, не доверяешь мне, Мокей вдовий сын? Стражу привел?
Мокея в последнее время стало раздражать, что его так называют, словно он просто безотцовщина. Отец-то у него был, да еще пришлый христианин, но подобным родством не похвалишься. Древляне все сильны родами, в каждом считают своим прародителем то дикого зверя, сильного да разумного – лося, волка, медведя, а то и дерево священное – ель, бук, березу. Так и говорят: мы рода светлой березы или мы вепря сильного потомки. А он – вдовий сын, да вдовий сын. Правда, в последнее время его стали все чаще величать Мокеем Рьяным. Ему это нравилось. А этот волхв опять про безотцовщину ему напоминает.
– Ну что, кудесник? Сгодишься ли еще на что? Или пинка крепкого тебе дать, чтобы разохотился?
Сопровождавшие его воины дружно заржали. Совсем стыд потеряли, над волхвом измываться. Ну он им сейчас покажет.
– Отойдите, – спокойно сказал кудесник. И когда они с места не двинулись, добавил: – Раз предупредил, больше не стану.
– Предупредил, предупредил, – ухмыльнулся Мокей. – Давай дело делай.
Он и сделал. Резко выгнулся, раскинув широко руки, потом так же резко согнулся, ссутулился. И полился из волхва голубоватый светящийся дымок-туман, скрывая очертания фигуры. И как бы ни был Маланич погружен в сплетение особого заклинания, однако уловил, как охнули, отскакивая, воины. Кто-то даже прочь побежал. Что ж, знайте, с кем дело имеете. Это вам не скопом на обессиленных после чародейства кудесников нападать.
От радости превращения Маланичу даже кричать хотелось. Но вместо этого заклокотал пронзительно и громко – глотка-то у него была уже не человечья. И руки уже были… не руки, а длинные оперенные крылья. Ох, как же он легко взмахнул ими, как умело, как будто всю жизнь был птицей, взлетел светлым ушастым филином. Теперь он видел, как они пятятся, он же круг над ними описал. И резко стал снижаться.
Обычно филины на людей не нападают. Но Маланич был не обычным филином, вот и позволил не до конца замершей в теле филина человеческой душе получить то, чего желал. Налетел быстро на одного из отступавших в страхе воинов… даже еще узнал его – Мокея. И сильно чирканул по лицу когтистыми лапами, зычно и торжествующе закричал и стал подниматься. Описывая круги, видел, как завопил, прикрывая ладонями лицо, Мокей, упал на колени. То-то тебе, вдовий сын, предупреждал же, чтобы держался в стороне. А филин, она птица глупая да хищная, чего от него ожидать?
Запах свежей крови на когтях лохматых лап был приятен, он будоражил. Филин сильно взмахнул большими крыльями, набирая высоту. Огромный получился из него филин, Маланич сам того захотел. А кто в темноте узрит, что уж больно крупная птица из кудесника вышла? Да никто. Ночь-то вон какая темная да туманная.
Ночь и в самом деле была черна. Только не для хорошо видевшей во мраке ночной птицы. Он же летел над лесом и все видел. И стал различать, что над самим Искоростенем царит полный мрак, но в стороне, там, куда он направлялся, явственно ощущается, что побывал Перун. Туман сглаживал все очертания, но все равно было видно, что над слоями тумана величественно царит ясная, круглая луна. Маланичу это не понравилось, он приспустился, ловко летел между деревьями, закричал пронзительно и протяжно. Ох, хорошо!
В лесу лунный верхний свет переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, облекая ели и уже ронявшие листву буки некими зыбкими сугробами. И запахи… Запахи сырости и лесного зверя, запахи… запахи человека!
Это сразу вернуло оборотня Маланича к человечьей мысли, насторожило. Они прятались там, в лесу, где давно в схватках был вытоптан подлесок и где русичи таились в засадах, ожидая, не направит ли Искоростень на них свое страшное мертвое воинство. Не направит. И не за тем следите, олухи, не там вас сегодня ждет беда. А беда вот она – проносится темной тенью между выступающих в тумане стволов, ухает так пронзительно, что впору за обереги хвататься да взывать к богам. Ну да сегодня даже ваши жалкие упоминания бога не помешают огромному филину проникнуть в сердце вашего лагеря, похитить того, что и был сердцем этого похода, – маленького непутевого мальчишку, которого вы, витязи неразумные, так опрометчиво признали своим князем.
Маланич еще с высоты разглядел костры и частоколы вкруг Малино. Осторожно стал спускаться к росшему среди укреплений дубу. Дуб – дерево Перуна. Русичи и чтят Перуна свыше всех иных богов. Но где ваш Громовержец в этом осеннем тумане? А чародей, наделенный силой Чернобога, вот он, здесь!
Маланич выбрал одну из толстых раскидистых веток, опустился неслышно. Старый дуб еще не обронил свою твердую шуршащую листву, скрыл за ней огромного светлого филина. Птица вращала головой, различала сквозь ветви отблески костров, силуэты людей внизу. Большинство из них спали, но были и такие, кто бодрствовал. Ничего, сучьи выродки, помет сорочиный, скоро вы все уснете.
Ворожить, когда ты в образе другого существа, более чем сложно. Но не для сильного чародея. И он колдовал, клекотал, разевая крючковатый клюв, тарахтел подергивавшимся горлом. Заклинания выходили странные, птичьи… но выходили. Дрема, блуждавшая невидимкой среди живых теплокровных, вдруг стала разрастаться, становилась темной, окутывающей, утихомиривавшей, заполонявшей все вокруг. Домашний дух, она покорно подчинялась птице-колдуну, приказавшему ей стать тут полновластной хозяйкой.
Людям увидеть дух Дремы не дано. Но его видел филин. Легкое колебание, незаметное обычному глазу, тягучесть воздуха, тишь находящая. Разве это увидишь? Увидеть можно было иное: как стихали, словно замедляясь, разговоры, как подступила тишь, как заваливались только что разговаривавшие у костра воины, осели стражники на заборолах, позасыпали, облокотившись на длинные копья, дозорные. Филину показалось, что один из сидевших ранее у костра воин пробует привстать: резко, точно борясь с неимоверной тяжестью, выпрямилась высокая фигура худого витязя в длинной кольчуге, воеводы не иначе, как руку поднял, дернув себя за длинный седой ус, как будто рассчитывая этим прогнать сонливость. Но полновластная Дрема уже растеклась в воздухе, общее оцепенение повлияло и на упорного воеводу. Он склонил на руки седую голову с залысинами, уснул даже сидя, слегка покачивался во сне. Тихо стало. Все, кажись, больше никто не шевелится. Пора.
И уже не пытаясь подавлять рвущееся наружу торжество, филин закричал долго и протяжно, заклекотал пушистым от перьев горлом, зашелся долгим пронзительным хохотом ночной птицы, так часто и привычно звучавшим в древлянских лесах из мрака ночи, а сейчас словно торжествовавшим, что нет такой силы, какая разбудит оцепенелых под властью духа Дремы.
Сильно захлопав крыльями, филин тяжело взлетел, описал над притихшим станом широкий круг и устремился туда, где в продухе давно примеченной избы светлело от горевшего внутри огня. Ох, как же противно пылали дрова, как раздражающе драл горло их дымный запах! Какой бы обычный филин отважился прорваться в продух, откуда веяло этим – жаром горящих дров, теплом человеческого жилья, запахами застарелой стряпни и человеческого дыхания. Но этому белому филину все было нипочем: сложил крылья и как поднырнул под скаты дерновой кровли. Отверстие с откинутым творилом было как раз такое, чтобы пропустить огромную птицу.
