Мэри Стюарт - Кристальный грот
— Говорю же тебе, я не помню, что я слышал или где. Просто слышал где-то его имя, и все, и я знаю, что он приехал говорить с королем о моей маме. Мы отправимся в Малую Британию, Моравик, и ты тоже можешь поехать с нами. Ты ведь хотела бы, да? Это ведь твоя родина. Может, мы окажемся недалеко…
Ее хватка усилилась, и я замолк. С облегчением я увидел одного из личных слуг короля, торопившегося к нам через яблоневый сад. Он подбежал к нам, тяжело дыша.
— Он должен явиться к королю. Мальчик. В большой зал. И торопитесь.
— Кто приехал? — спросила Моравик.
— Король велел поторопиться. Я везде искал мальчика…
— Кто приехал?
— Король Горланд из Бретани.
Она тихонько зашипела, как испуганная гусыня и опустила руки.
— Что ему нужно от мальчика?
— Откуда мне знать? — Слуга с трудом переводил дыхание — день был жарким, а сам он дородным — и отвечал Моравик отрывисто, поскольку ее влияние на слуг, как моей няни, было немногим выше моего собственного. — Я знаю лишь, что послали за леди Нинианой и за мальчиком, и полагаю, что кое-кто будет бит, если его не окажется под рукой, когда он понадобится королю. Он сейчас, когда приехали эти, как никогда выходит из себя, вот что я могу сказать.
— Ладно, ладно. Возвращайся и скажи, что мы придем через несколько минут.
Слуга убежал. Она резко повернулась ко мне и схватила за руку.
— О, всеблагие святые небесные! — Моравик обладала самым большим собранием заклинаний и талисманов в Маридунуме, и ни разу на моей памяти не прошла мимо придорожного святилища, не оказав почестей обитавшему в нем божеству, кто бы это ни был. Официально, однако, она считалась христианкой, а когда ей случалось попасть в трудное положение, становилась очень благочестивой.
— Всеблагие херувимы! И надо же было этому дитяти именно сегодня после обеда оказаться в лохмотьях! А ну, давай быстро, а то нам обоим влетит! — Она подталкивала меня вверх по тропинке по направлению к дому, непрестанно поминая всех своих святых и заклиная меня поторопиться, определенно отказываясь в то же время как-либо комментировать то, что я оказался прав, говоря о прибывших. — О, всемилостивый святой Петр, и зачем я только съела на обед тех угрей, а потом так крепко заснула? И именно сегодня! Давай, — и она втолкнула меня перед собой в мою комнату, — снимай свое рванье и надевай хорошую тунику, и мы сейчас узнаем, зачем повелитель посылал за нами. Быстрее, детка!
Комната, которую я делил с Моравик, была маленькой, темной и находилась по соседству с комнатами слуг. С кухни постоянно доносились запахи приготовляемых блюд, но мне это нравилось, как нравилось замшелое грушевое дерево — его ветви свисали сразу за окном и на них летними утрами пели птицы. Моя кровать стояла как раз под этим окном. Кровать представляла собой просто ровные доски, уложенные поперек деревянных брусьев и не имела ни резьбы, ни даже спинок в ногах или изголовье. Я слышал, как Моравик ворчала, говоря с другими слугами, когда думала, что я не слышу, что это неподходящее жилье для внука короля, мне же она говорила лишь, что ей удобно жить поближе к другим слугам. На самом деле мне жилось неплохо, так как она следила, чтобы у меня была чистая солома в тюфяке и шерстяное одеяло ничуть не хуже, чем на кровати моей матери, жившей в соседней с дедом большой комнате. У самой Моравик было соломенное ложе на полу у двери; иногда его делил с ней большой волкодав, ерзавший и вычесывавший блох у ее ног, а иногда Сердик, один из конюхов, сакс, давным-давно попавший в плен во время налета и решивший жениться на одной из местных девушек. Она умерла при родах год спустя, с ней умер и ребенок, но он все равно остался, явно полностью удовлетворенный свой жизнью здесь. Однажды я спросил Моравик, почему она, вечно ворчащая из-за запаха псины и блох, все-таки позволяет собаке спать в комнате. Я забыл, что она ответила, но мне и без того было ясно, что пес должен предупреждать, если бы кто-то проник в комнату ночью. Сердик, конечно, был исключением — пес встречал его постукиванием хвоста об пол и уступал ему место на тюфяке. Сердик, я полагаю, также был чем-то вроде сторожевого пса — но не только. Моравик никогда не заговаривала о нем, молчал и я.
Считается, будто маленькие дети спят крепко, но даже тогда, сколь мал я ни был, я все же просыпался иногда среди ночи и лежал без единого звука, глядя в окно возле кровати на звезды, подобные искрящимся серебром рыбам в сетях грушевого дерева. То, что происходило между Сердиком и Моравик, значило для меня не больше, чем то, что он помогал охранять мои ночи, как она мои дни.
Моя одежда хранилась в деревянном сундучке у стены. Он был очень старый, со стенками, разрисованными изображениями богов и богинь и, по-моему, некогда его привезли из самого Рима. Краска со временем загрязнилась, стерлась и местами отстала, но по-прежнему на крышке можно было разобрать призрачную сцену, происходившую в месте, напоминающем пещеру, там был бык, и человек с ножом, и кто-то, державший сноп пшеницы, а выше, в углу, какая-то фигура, почти полностью стершаяся, с чем-то вроде солнечных лучей вокруг головы и посохом в руке. Сундучок был обшит кедром, и Моравик, сама стиравшая мою одежду, складывала ее затем в сундучок, перекладывая ароматными травами из сада.
Теперь же она откинула крышку так грубо, что та ударилась о стену, и выволокла лучшую из двух моих хороших туник, зеленую с алой каймой. Она крикнула, чтобы принесли воды, и одна из девушек бегом принесла воду и была отругана за то, что наплескала на пол.
Толстый слуга, задыхаясь, снова явился поторопить нас и тоже был за свое усердие руган, но уже очень скоро меня опять подгоняли тычками вдоль колоннады и, через большой сводчатый дверной проем, в основную часть дома.
Зал, где король принимал приезжих, был длинной высокой комнатой с полом из черно-белого камня, образующего мозаичное изображение бога с леопардом. Оно было сильно поцарапано и разбито при перетаскивании тяжелой мебели и от постоянного хождения в обуви. Одна часть комнаты открывалась в сторону колоннады и здесь, прямо на полу, в ограждении из свободно лежащих камней зимой разводили огонь. Пол и колонны поблизости потемнели от дыма. В дальнем конце комнаты находилось возвышение с большим креслом моего деда и еще одним, поменьше, для королевы.
Там он и сидел сейчас, справа от него стоял Камлах, а слева сидела жена его Ольвена. Она была его третьей женой и годами моложе моей матери, мрачная, темноволосая, молчаливая, довольно глупая девушка с кожей цвета свежего молока и косами до колен; она пела как птичка и хорошо вышивала, но этим ее таланты исчерпывались. Моя мать, я думаю, ее одновременно и любила, и презирала. Во всяком случае, против всех ожиданий они весьма терпимо относились друг к другу, и я слышал, как Моравик говорила, что жизнь моей матери стала намного проще с тех пор, как год назад умерла вторая жена короля, Гвиннет, и меньше, чем через месяц, ее место в кровати короля заняла Ольвена. Даже если бы Ольвена шлепала меня и насмехалась надо мной, как Гвиннет, мне она все равно нравилась бы за ее музыку, но она всегда была добра ко мне на свой рассеянный, безмятежный лад, а когда короля не было поблизости, учила меня нотам и даже разрешала мне пользоваться ее арфой, пока я не научился кое-как играть на этом инструменте. Я хорошо чувствую арфу, говорила она, но мы оба знали, что скажет король о таком глупом капризе, поэтому доброту ее хранили в секрете даже от моей матери.
Сейчас она не заметила меня. Никто не заметил, кроме моего кузена Диниаса, стоявшего на возвышении рядом со стулом Ольвены. Диниас был бастардом моего деда от рабыни. Крупный мальчик семи лет, унаследовавший от отца рыжие волосы и вспыльчивость, он был силен для своих лет и совершенно бесстрашен, и пользовался благоволением короля с тех пор, как в пять лет забрался на одного из коней отца, необъезженного жеребчика гнедой масти, который пронесся с седоком через весь город и лишь тогда смог избавиться от наездника, когда тот направил коня прямо на насыпь высотой по грудь. Отец собственноручно выпорол его, а затем подарил ему кинжал с позолоченной рукоятью. С этого времени Диниас претендовал на титул принца — по крайней мере, в ребячьей компании — и относился к такому же бастарду, то есть ко мне, с величайшим презрением. Он глядел на меня безучастно, как статуя, но левой рукой — той, что подальше от отца — погрозил мне кулаком, а потом молча, выразительно рубанул ладонью сверху вниз.
Я задержался в дверном проеме, и руки няни сзади одернули на мне тунику, а потом толкнули между лопаток.
— Иди вперед. Выпрями спину, он тебя не съест.
И, как будто опровергая ее собственные слова, позади звякнул амулет и послышалась читаемая торопливым шепотом молитва.
В комнате яблоку негде было упасть. Многих из присутствовавших я знал, но были и чужаки, должно быть, из того отряда, который я видел. Их предводитель, окруженный своими людьми, сидел справа от короля. Это был тот крупный смуглый мужчина, которого я видел на мосту, с окладистой бородой, хищным крючковатым носом и огромными конечностями, закутанный в алый плащ. По другую сторону короля, но ниже возвышения, стояла моя мать с двумя из своих женщин. Мне нравилось смотреть на нее, когда она, как сейчас, была одета в одежды принцессы и ее длинное шерстяное платье цвета сливок достигало самого пола — казалось, оно только что вырезано из цельного куска дерева. Волосы ее не были заплетены и спадали на спину подобно дождю. На ней была голубая накидка с медной застежкой. Лицо ее было бледным и неподвижным. Я был так занят своими страхами — знаком Диниаса, повернутым в сторону лицом и опущенными глазами матери, молчанием присутствовавших и пустой серединой зала, через которую мне предстояло пройти — что даже не посмотрел на деда. Я шагнул вперед, все еще незамеченный, когда вдруг с грохотом, подобным удару лошадиных копыт, он обрушил обе руки на деревянные подлокотники кресла и так яростно вскочил с него, что оно отодвинулось на шаг назад и его ножки процарапали борозды на дубовых досках помоста.
