Юлия Мельникова - Львив
— Лучшей благодарностью будет ваша любовь, ясновельможная — улыбнулся Леви. И ушел.
Всю ночь у иезуита Несвецкого горел свет. Он расспрашивал Менделя Коэна о вере и традициях еврейского народа, о Каббале и христианстве, обрядах и ритуалах, особенно напирая на то, нет ли в них убийств иноверцев, не добавляется ли в мацу человеческая кровь.
Ключ, который иезуит отдал Леви, был поддельный. Он не открывал железный шкафчик, где рабби Коэн хранил самые редкие рукописи и книги.
21. Львовская битва. Два письма. Мраморный ангел Лычкаревского кладбища
В 1675-м году около 60 тисяч турок и 100 тисяч кримськой конницы ворвались на Подолье, польськую часть Украины. Османы снова стали угрожать мисту Львову.
(Из хроник)Проснувшись в состоянии, близком к забвению, Леви Михаэль Цви первым делом побежал умываться. Вода в лоханке была холодная, и, поливая себя, он тщетно пытался вспомнить, что было вчера. Произошло что-то страшное, припоминал Леви, вытираясь, но что?!
Выйдя на Поганско-Сарацинскую улицу в тюрбане и халате, Леви удивленно заметил, что все турецкие и татарские лавки украсились зелеными полотнищами, испещренными арабской вязью.
Аллах акбар — прочитал он справа налево, привстав на цыпочки.
Ляхистан правоверный — было написано на другом.
Странно, подумал Леви, вроде б сегодня не праздник. Тогда зачем флаги?! Правду львивский букинист узнал скоро. В лавку «Османа Сэдэ» завернул сосед и помимо прочего сообщил: на Львив идут турки, уже соединившиеся с отрядами крымских татар. Город будет взят в ближайшие недели.
— Но… Леви запнулся, подбирая турецкие слова, — а как же Ян Собесский?! Если его войска привлекут союзников, то…
— Собака этот Собесский — сказал турок. — Армия султана Мехмета непобедима! Мы возьмем Львив и на шпиль Ратуши повесим вот это знамя — он указал рукой на болтавшееся зеленое полотно. — А через пару лет падет Вена, затем Варшава.
— Инш’алла — добавил ехидный Леви. — Я бы на вашем месте не радовался: осада обещает быть долгой и кровопролитной.
— Мы платим налоги и сборы неверным — рубанул другой покупатель, и на что они идут? На костелы, на христианские школы, на содержание женщин католических священников, коих — и женщин, и священников — даже приличными словами назвать стыдно!
— С каждым годом с мусульман берут все больше, а права наши тают, словно лед на огне. Плати за все, плати! — присоединился к спору еще один праздношатающийся.
— Будем верить, что владения султана приукрасятся еще одним львиным городом — вздохнул Леви, — а мне пора работать. Видите, дама пришла.
Если Львив станет турецким, Леви кинется в ноги султану и вымолит у него перевода Шабтая Цви из Ульчина в этот город. Он готов ради этого пойти на любую жертву, даже стать евнухом, заложником благонадежности брата, охраняя покой султанского гарема. Тогда. тогда все начнется заново.
Но можно ли переиграть битву? Хватит ли у Шабтая сил вновь вступиться в тяжелую борьбу?! Леви не знал, к чему готовиться. Победа турок означала новую жизнь, вторую, и, наверное, последнюю попытку Шабтая Цви изменить все, что ему не нравилось. Дервишский орден Бекташи — размышлял Леви, всецело на стороне Шабтая. Дервиши придут в Галицию с турками, чтобы тихо сеять семена своего учения, восходящего к наизакрытейшему «Тарикату Ибрахими»[26]. Перебирая агатовые чётки, Шабтай вместе с ними станет мелодично напевать «Теилим» на родном иврите, и никакой Фызыл Ахмед — паша Кепрюлю не помешает ему.
— Это же Львив, Шабти, — скажет ему Леви, — твой город! Здесь возможно все. Дервиш в смешной шапке с лисьей опушкой и маленьким лисьим хвостиком сзади, декламирующий «Теилим» как речитатив Корана, никого не удивит.
Даже если Шабтай будет жить по бумагам, выданным на имя… хм, кого?
Ну, например, православного русина Оленкина — так, кажется, переводится фамилия Цви?! Неужели Мендель, светлая голова, не шутил, обещая в таком случае настоящую «авив ярок» — возрождение авраамического единства, о котором смутно упоминается в каббалистических рукописях Эзры д’Альбы?!
На словах «авив ярок» — зеленая весна Леви осенило.
— Ялла! — вскричал он, — да у меня же в кармане ключ от библиотеки Коэна! Поторгую немного и побегу открывать, пока рабби штудирует Талмуд в синагоге Нахмановичей. Возьму трактат «Эц даат» и незаконченный черновик «Пардес римоним», заверну в талит, отошлю Шабтаю через армянских купцов. Они доставят что хочешь даже в такую глушь, как орлиная страна Албания.
Нехемия Коэн везде искал своего сына Менделя, но не находил.
— Где же он? — беспокоился отец, — в такую позднюю пору?!
Леви Михаэль Цви уверенной походкой победителя спешил к дому Коэна.
Он уже приблизился к двери, подняв руку, чтобы ударить в колокольчик, и тут Леви настиг Коэн.
— Где мой сын! Отвечай! — Нехемия схватил Леви за тюрбан и стал душить.
Он не сомневался — это его рук дело. Старый грузный раввин вполне мог удавить Леви, но ему удалось вырваться.
— С Менделем твоим все в порядке, — тихо ответил Леви, — он в костеле иезуитов готовится принять святое крещение. По римско-католическому обряду — зачем-то добавил он.
Рабби Нехемия Коэн побледнел.
— Что ты сказал, мерзавец? Что ты выдумал?
— Я ничего не выдумал, рабби, — сказал Леви, смотря Нехемии в глаза, расширенные от ужаса и страха. — Все так. Мендель у патера Несвецкого. Если хотите его увидеть, отдайте рукописи д’Альбы.
— Негодяй! — Коэн уже шипел, плохо понимая, что Леви может его обманывать.
— Это вы негодяй, рабби — сказал Леви, немного подумав. Вы знали, что Шабтай Цви рожден для великих свершений, но всегда метили на его место. Вы тоже хотели быть Машиахом. Не спали ночами, думая, как бы от него избавиться.
— Это неправда! — вскричал Коэн.
— Раз задело, значит, правда! — разъярился Леви. — Кто подбросил Шабтаю молодую белую коброчку на дороге в Салоники?! Можете не признаваться, я знаю, что это была ваша затея! Коброчку в плетеном сосуде с крышкой вы купили у индусов, поглотителей огня, и переправили в Турцию, чтобы один опытный убийца положил ее моему брату на шею, когда он спал! Но вы забыли, рабби, что перевернутое «Машиах» читается «нахаш», змей, поэтому Шабтаю никакие змеи не страшны. Коброчка уютно сползла ему на живот, свернулась клубочком и мирно проспала до утра, а потом уползла по своим кобриным делам в можжевеловые заросли. Это вас не остановило! Через несколько лет подло воспользовались случаем, чтобы уничтожить моего брата.
Зрачки Леви сузились, словно у дикой кошки.
— Шабтай Цви оказался умнее — он выбрал жизнь, а не смерть. Вы уже потирали руки в ожидании казни, а тут такая неожиданность! Увидев меня на площади Рынок, испугались, что стану мстить. Если бы вы отдали мне рукописи сами, я не стал отводить Менделя к иезуитам. Почтенный рабби не оставил выбора бедному турку!
— Но что с моим сыном? — спросил Нехемия.
Я же сказал: беседер гамур![27] Он скоро улетит от иезуитов, как и полагается потомственному каббалисту…
— Кстати, этот ключик — ваш? — Леви вытащил ключ, который ему дал Несвецкий.
Не мой — уверил его Коэн. — Он похож на ключ от моего шкафа, но узоры немного не те. Видите, здесь две симметричные капельки. А у меня ручка ключа стилизована под птичье перо с глазом внутри.
— Обманщик! Вот так связываться с иезуитами! Но это уже ваши сложности — ехидно подкольнул Леви Нехемия.
— Взаимно, рабби! — улыбнулся Леви. Злость его прошла.
Он простил Коэну все, хотя говорил в гостях у пани Сабины, что прощают одни христиане. Слезы старика, его растерянность и ужас заставили Леви пожалеть Нехемию.
Все-таки еще ничего неизвестно о Менделе — решил он, мало ли что может произойти, вдруг не он обыграет иезуитов, а они его?!
Фатих-Сулейман Кёпе почти до рассвета не ложился спать. Он сидел на краешке постели, где спала Ясмина, и думал. Войска султана Мехмета уже шли на Львив. Крымчаки точили кривые сабли. Вчера в мечети был объявлен джихад, и Фатих записался. Потому что записались в моджахеды — те, кто творит джихад — всего его друзья с Поганки-Сарацинской. И даже его тесть, отец Ясмины, больной Ибрагим, тоже записался.
Но — вот странно — Фатиху воевать с поляками вовсе не хотелось.
Не только потому, что он недавно женился, и не только из-за того, что Ясмина уже носила под сердцем его ребенка. Не только из-за торговли в лавке, которую нельзя оставлять закрытой. Фатих вообще не думал поднимать руку на львовян, кем бы они ни были: поляками ли, русинами ли, немцами ли и даже евреями.
Это ведь мой город, мой Львив — размышлял турок, смотря на спящую жену.
