Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны
Олег за 94 зимы до этого события и за 74 лета до рождения Медведко в 906 год – с Цареградом,
Чингисхан в 1215 год – с Да-син-фу, или Пекином.
Тохтамыш в 1382 год, после того как Олег Рязанский указал ему броды на Оке-реке – с Москвой; кстати, на обратном пути то же хан сделает и с Олеговой землей,
Тамерлан-завоеватель, который считал, что жалкое население земли не стоит двух царей (как и вслед за ним теряющий империю янки) – на Тереке, разбив Тохтамыша в 1395 год, с Астраханью и Сараево,
Александр Первый и союзники в 1814 год – с Парижем, Гитлер в 1941 год – с Ленинградом, а Сталин в ответ в 1945 год – с Берлином, Буш – с Багдадом в 2003-й или… имя им легион.
Собралось огненное перуново войско и двинулось на штурм московской глуши, посылая вперед легкую кавалерию искр, пехоту пожара, за которыми ползли тылы гари, оставляя после себя черные выжженные версты не в первый и не в последний раз на московском просторе. Гарь и смута любили его верной любовью.
Но не все так просто и грустно с этой московской землей.
Языки огня ползли по Москве, не только сжигая все живое, но и торя будущие московские дороги – и Санкт-Петербургскую, и Тверскую, и Можайскую, и Воскресенскую, и Боровскую, и Калужскую, и Серпуховскую, и Каширскую, и Коломенскую, и Стромынку, и Троицкую, и Дмитриевскую, и Рогачевскую, и Звенигородскую… и тот же огонь, то же полымя по тем же дорогам выгонит, выметет, выжжет бедного Бонапарта в 1812 год, как мусор, что накопился на грязных московских улицах, выметает ветер, оборвав дорогу Европы на восход и повернув ее на закат.
Но это ужо, а сегодня полымя, дыша клубами смоляного, березового, осинового и дубового дыма и шипя, на лапах проползло, не остановленное никем, через будущие большие московские заставы – Тверскую, что у Тверской-Ямской слободы, Дорогомиловскую за Москвою-рекою у Дорогомиловской слободы, Калужскую – за Донским монастырем, Серпуховскую – между Донским и Даниловым монастырем, Коломенскую, или Покровскую, – за Таганкою, у Покровского монастыря, Рогожскую – у Рогожской ямской слободы, Преображенскую – у слободы Преображенской, Переяславскую, или Троицкую, – у Переяславской ямской слободы, что слывет заставой у креста.
И малые заставы московской будущей крепости тем более не были заградой от пожара.
И Дмитриевская, или Миусская, и Сокольницкая, и Семеновская, и Лефортовская, и Гофинтендантская, и пролом близ Екатерининского дворца, и Спасская, и Симоновская, и Лужнецкая, и Преснецкая.
Перемахивал огонь, не замечая, завтрашний Бутырский вал, и Даниловский, и Зацепский, и Земляной, и Измайловский, и Крутицкий, и Крымский, и Лефортовский. Ах, московская крепость, сколько раз гореть тебе и в этом, и в другом тысячелетии, поджигаемой то врагом, то братом, окруженной, штурмуемой, захватываемой, покупаемой, разворовываемой, что тоже пожар; доколе муки сия… увы мне, увы мне, брате; и опять скакал огонь меж видимых во времени ворот – сначала в Земляном городе, меж будущих Красных, Серпуховских, Калужских, и потом в Белом городе – меж Всесвятских, Пречистинских, Арбатских, Никитинских, Петровских, Сретенских, Мясницких, Яузских.
А потом – в Китай-городе – меж Воскресенских, или Курятных, Никольских, Ильинских, Варварских, – пока не добрался до главных – Спасских, Никольских, Троицких, Боровицких, Тайнинских, против Царицына луга.
Катился огненный вал, сжимая кольцо вокруг главного, седьмого московского холма, который был продолжением берега Москвы-реки. Бедная Москва, видно, не пошли тебе римские уроки впрок – Рим сделал вершиной своей Палатин, где жили правители его, из частной жизни свысока смотревшие на Капитолий и Форум, триумфальные ворота и храмы, и что осталось от империи – декорации для туристических фотографий, а Москва, поставившая Капитолий, названный Кремлем, выше частной жизни… Москва – третий Рим и второй Вавилон.
Боже, как быстро занялось высушенное горячее пространство под невидимым поверх смуты и дыма голубым безоблачным небом! Так быстро, что люди и звери, оставив дома, дупла и норы свои, бросились сначала на главную площадь именем Пожара, будущую Красную, а потом, теснимые огнем и дымом, – по Васильевскому спуску, куда спокойно в 1988 год приземлился тронутый ариец Руст, пиаря отцовские самолеты, минуя русские ракеты, как пескарь минует сети, поставленные на щуку. Люди, и звери, и гады, и даже червяк Вася, кто как, переправились на другой берег Москвы-реки на остров, который топорщился круглым Велесовым – хор-, хоро-, хоромы… храмом на месте между нынешним «домом на набережной» и «Ударником» и началом Полянки и Ордынки, и весь остров затопили люди, звери, гады и птицы, что, не взлетев высоко и не одолев огня, падали на желтые пересохшие болотные травы.
Люди, звери, и птицы, и гады, и червяк Вася думали только о том, как бы выжить, и когда придет время дождя на смену времени огня и закончится очередное жертвенное время.
Емелю и Деда огонь и смута, как и всех прочих, смели на московский остров и, разделив и разбросав, заставили искать друг друга, что происходит, похоже, достаточно монотонно на земле – во времена извержения Везувия, и во времена потопа, и во времена гибели Спитака и Помпеи или Варфоломеевской ночи.
Впервые за двенадцать лет лесной московской жизни Емеля был один, и он звал Деда, бродя между лежащих и зализывающих опаленную шерсть волков и лосей, кабанов и коров, баранов и лошадей, лисиц и зайцев, которые лежали и стояли рядом друг с другом, и никто не трогал никого, ибо общий враг, пожар, делал их столь же едиными, как станут едины человеки Москвы во время вялотекущей национальной войны в 2017 году, когда во время бурного финала они камнями побьют своего общего врага Медведко, который, как положено любому общему врагу, объединит безбожных людей больше, чем Бог.
И ни одной морды зверя, и ни одного лица человека не видел Емеля, ища глазами Деда и не находя его, и ветви горящих елей летали в воздухе, как птицы, рассыпая искры и уголья, как Карна и Жля, как ракеты во время праздничного салюта 9 мая в честь победы России над Германией.
Пока не наступил его Час – день 20-й, месяца июля 1000 год, вернее, час Емели и Жданы, которых Москва и природа свели на обугленном Царском острове, дабы попытаться выжить, приведя ими в движение воздух, воду и небо, и под хлынувшим ливнем задымить и погаснуть, а следом покрыться листьями, побегами и травами, минутными листьями, минутными травами, верными бессмертью не меньше, чем реки и горы, – как и люди, что тоже листья огромного древа земли, корнями деревьев и скал вросшей в небо.
Все Емелино чувство было напряжено, весь его медвежий ум высматривал Деда. Он своими длинными руками вытирал глаза, размазывал по грязным щекам слезы и гарь и всматривался в зверей и людей, что были неотличимы друг от друга, как были неотличимы от них красные лютые человеки, распинавшие на кресте русских священников от севера до юга и от востока до запада в 1918 году.
Или же французские католики, потомки Нерона и Калигулы и предки коммунаров и русской революции, в схожем зверином порыве более двух веков назад распинавшие, коловшие, резавшие, разрывающие своих братьев и сестер в Париже, на мосту Нотр-дам, на мосту менял между Шатле и Консьержери, на улице Сен-Жермен-Локсерруа, Сент-Оноре, в городах Лионе, Мо, Гиени, но прочая, прочая, прочая, мало ли где звери, таившиеся в человеках, выпрыгивали наружу, разрешенные фанатизмом вер или безумием вождей, спасавших, как им казалось, свои народы, и иными идейными радикалами всех мастей – имя им легион.
И так был страхом и поиском выхода напряжен и ум, и внутренний взгляд Емели, что он увидел то, что не увидел бы в другое, обычное, внешнее время.
Медведко увидел Ждану.
И было ему – 20 лет, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут, и Ждане было 16 лет, 7 дней, 9 часов и 40 минут.
Выживая, Москва, природа, жара, лес, смута искали выхода из ада, искали спасения, отодвинув другие инстинкты, и этот поиск стал главным событием их жизни; и как паук ищет жертву, чтобы, выпив кровь, продлить свою жизнь, и корова перемалывает, и мельчит, и жует, и гложет траву, чтобы дать молоко теленку, как волк разрывает зайца, чтобы накормить и довести свой род до бессмертия, и как дождь, обрушивая воду, убивает огонь, чтобы сохранить зерно, – так и всякий, видящий мир с пятой стороны света, сбоку вниз, – тоже прав, ибо эта сторона света столь же реальна для непосвященных, как реальна она для человеков майя и Тибета…
Так Медведко увидел Ждану. Ждана увидела Медведко. Оба увидели друг друга.
Главы, в которых рассказывается история похороненной заживо по местному обычаю Жданы из Медведкова, бывшей княгини и вдовы тверского князя Игоря, задранного медведем во время охоты
Ждана стояла согнувшись у пологого берега и умывала лицо свое густой и теплой водой, отталкивая ладонями кишащих слепых рыб, и обернулась за мгновение до встречи.
