Майкл Муркок - Завтрак на руинах
Вертясь перед трюмо, Карл рассматривал свое собственное тело. Ему никак не удавалось увидеть то, что его более всего интересовало. Кроме того, чертовски мешал неоновый свет, бьющий в окна. Карл недовольно морщился и изо всех сил скашивал глаза, пытаясь увидеть недоступное.
— Знаешь, я все-таки думаю, никакой ты не нигериец. Твой акцент непрерывно меняется.
— Мы все меняем свой акцент в соответствии с обстоятельствами.
В глубине зеркала их глаза встретились. Карл почувствовал холодок.
«Да, ТОВАРИЩ. Ты прав. Такие мы все — жертвы».
* * *Карлу четырнадцать лет. Его мать и отец убиты взрывом бомбы в кафе на Бобринском бульваре.
* * *Приятель Карла дружески кладет руки ему на плечи.
— Ну, а теперь чем бы ты хотел заняться?
* * *Карлу четырнадцать лет. Он сидит на крыше вагона, свесив ноги. Паровоз ревет. Поезд идет по бескрайним равнинам. Поля по обе стороны мертвы. Черные выгоревшие пятна отмечают места, где еще недавно колосилась пшеница. Видно, что поля поджигали нарочно.
Над несущимся составом — небо. Небо огромное и пустое.
Карл ежится.
* * *— Ну что, есть у тебя какие-нибудь идеи?
* * *На горизонте гряда серых туч. Поезд мчится навстречу гряде. Она похожа на надвигающийся конец света. Поезд несет смерть. Поезд летит навстречу смерти. Груз состава — смерть, цель состава — смерть.
Там и тут вдоль состава — на ревущем паровозе, на вагонах, на открытых платформах — полощутся по ветру черные флаги, будто гигантские вороны пытаются удержаться, взмахивая крыльями.
Украина.
И снова Карл вздрагивает.
* * *Карлу четырнадцать лет. Его матери и отцу было по тридцать пять, когда взрыв бомбы оборвал их жизнь. В Киев они приехали, потому что там, где они жили раньше, начались погромы. Родители считали, что в Киеве, у родственников, что жили на Бобринском бульваре, безопаснее. Кто-то бросил бомбу в кафе, и их не стало. Карл покинул Киев и через некоторое время оказался в Александровке, где столкнулся с воинством анархиста батьки Махно. Карл вступил в махновскую армию. Он уже успел побывать в нескольких битвах, и у него был собственный пулемет, предмет его гордости. Карл любил свой пулемет. Сейчас Карл занимался тем, что укреплял пулемет на плоской крыше вагона. Пулемет был английский, «льюис». Пальто на Карле тоже было английское — кожаное, спереди специальный карман в форме кобуры. Во время последнего боя под Голтой Карлу удалось раздобыть револьвер. В том бою их разбили, они вынуждены были бежать. Сейчас они пробивались к Киеву, потому что железнодорожная ветка на Александровку была взорвана, чтобы отрезать им путь к отступлению. Черные боевые знамена Махно развевались на вагонах. На некоторых знаменах был махновский лозунг «АНАРХИЯ — МАТЬ ПОРЯДКА», на других не было ничего, просто черные полотнища. После Голты батька пребывал в отвратительном расположении духа.
Сквозь перестук колес и рев и гудки паровоза слышались смех, пение, пиликанье гармошки. Махновцы облепили поезд, как мухи, расположившись везде, где только можно. Воинство это по большей части состояло из молодежи. Одежда их была красноречивым свидетельством сотен удачных набегов. Один носил высокий шелковый цилиндр, украшенный развевающимися красными и черными лентами; одет он был в меховую шубу с оторванными рукавами и обрезанными полами, чтобы ногам было свободно, и зеленые казацкие галифе, заправленные в красные кожаные сапоги. Грудь его крест-накрест пересекали пулеметные ленты. В руках у молодца была винтовка, из которой он время от времени палил в воздух. И безостановочно хохотал. На боку у парня болталась кривая казацкая шашка, а за пояс заткнуты маузер и «смит-вессон» 45-го калибра. Из рук в руки ходили бутылки с горилкой и вином. Молодец в черном цилиндре и шубе закинул голову и, придерживая цилиндр, лил вино себе прямо в глотку. Вино текло по бороде. Время от времени он отставлял бутылку и присоединялся к голосам, подхватывавшим припев песни, которую распевали те, кто сидел на крыше вагона: «В степи под Херсоном высокие травы…». Когда песня дошла до последних, сильных и печальных, строф, Карл не выдержал и тоже подхватил: «Лежит под курганом, заросшим бурьяном, махновский герой-атаман». Песня закончилась. Подхватив последние слова, загудел паровоз. Сидящие на вагоне откликнулись восторженным воем и, сорвав с голов шапки, замахали ими в воздухе — овчинные треухи, папахи, жокейские шапочки, красноармейские шлемы, фуражки доброй дюжины частей царской армии. Карл был страшно горд, что является частью этой бесшабашной компании, которой плевать на смерть и которая ни во что не ставит собственную жизнь. Ну и что, если их движение обречено — плевать! Человечеству все равно скоро крышка. А так, по крайней мере, есть возможность умереть красиво.
Во всем составе не нашлось бы человека, который не был обвешан всевозможным оружием. Шашки, винтовки и пистолеты были практически у всех. У некоторых вдобавок к этому имелось спортивное оружие, а также старинное парадное. Кое-кто разжился двуручными мечами, шпагами XVII–XVIII веков, турецкими пистолетами, украшенными золотом, серебром и жемчугами из чьих-то коллекций. Одежда тоже отличалась дивным разнообразием. Некоторые ходили в изуродованной красноармейской форме. У кого-то на головах красовались тропические шлемы. Там и тут поблескивали остроконечные немецкие каски. Были и широкополые соломенные шляпы, и котелки, и Бог весь что еще. Рядом с Карлом сидел еще один счастливый обладатель пулемета — жирный грузин, обнаженный до пояса, в кальсонах и высоких кавалерийских сапогах, прошитых серебряной нитью. На шее у грузина висело украшенное перьями боа. Головного убора у него не было, зато на носу сидели темные очки в золотой оправе. На поясе болтались две кобуры с револьверами. Грузин клялся и божился, что револьверы эти принадлежали самому императору Николаю Второму. Рядом с грузином сидел моряк из Одессы. Обнаженная грудь была сплошь покрыта татуировками в виде драконов, мечей и полуодетых дам — все вперемешку. Самая свежая татуировка шла прямо по груди-не — анархистский лозунг: «Смерть Жизни!». Парнишка моложе Карла, одетый в рваную, заляпанную кровью рясу, с вареным цыпленком в руке, лихо перепрыгнул к ним с соседнего вагона и подобрался к моряку, предлагая сделку: половину цыпленка за остаток вина. В другой руке милое дитя держало громадный мясницкий тесак. Оно уже было изрядно навеселе.
Поезд замедлил ход.
Впереди поднялся на ноги какой-то старик в студенческой фуражке, надетой на седые космы. Старик с размаху воткнул в крышу вагона казацкую пику и теперь держался за нее. На древке пики над головой старика трепетала рваная черная рубашка с намалеванным на ней восходящим желтым солнцем. Когда поезд затормозил, старик упал, но снова поднялся — лишь для того, чтобы снова упасть и покатиться к краю крыши. Пика осталась там, где он ее воткнул. Фуражка слетела со старика. Тот начал хохотать. Был он вусмерть пьян. Вагон дернуло. Старик свалился с поезда. Карл лихо отдал честь падающей под колеса фигуре.
Поезд входил на поворот. Состав изогнулся дугой. Теперь Карлу был виден первый вагон, где ехал сам батька Нестор Махно. Перед вагоном и за ним были прицеплены две платформы, на которых были установлены пушки. Сталь и медь тускло поблескивали под лучами солнца, время от времени пробивающегося меж облаков. Сразу за паровозом была прицеплена платформа, на которой, сбившись, стояли перепуганные лошади, вместо попон покрытые еврейскими молитвенными полотенцами. Махновские герои сидели вокруг вождя, свесив ноги по обе стороны вагона. Однако между ними и Махно оставалось свободное пространство. Никто не осмеливался сесть близко. Карлу махновская гвардия представлялась в виде одних ног. Ноги в кавалерийских сапогах, ноги в обмотках, сделанных из женских шелковых платьев, или из красного плюша, или из зеленого сукна, сорванного с бильярдного стола, или из желтых шелковых скатертей с еще сохранившимися на них бархатными кистями. Ноги в поношенных опорках, ноги в добротных башмаках, ноги в сандалиях, ноги обутые и ноги голые, ноги расчесанные, ноги красные, ноги заскорузлые, ноги грязные. От махновского вагона не доносилось никаких песен. Похоже было, что батька с паладинами слишком пьяны, чтобы петь.
На крыше штабного вагона было закреплено огромное, сияющее черным лаком ландо. Дверь ландо была украшена позолоченным гербом какого-то убиенного аристократа. Внутренность экипажа была обита богатой темно-красной марокканской кожей. На каждом из четырех углов ландо реяло на ветру черное знамя Анархии. По углам крыши вагона были установлены отполированные до блеска пулеметы. За каждым пулеметом притулился человек в белой казацкой фуражке и черном кожаном пальто. Пулеметчики не были пьяны. Махно, похоже, тоже не был пьян. Он развалился среди кожаных подушек ландо, задрав ноги в лакированных черных сапогах на сиденье кучера. На губах у него блуждала неопределенная улыбка. Махно развлекался тем, что подбрасывал револьвер высоко в воздух, ловил его и снова подбрасывал.
