Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович

Боярин хихикнул, а Молчун, иронично усмехнувшись моей наивности, сделал два шага вперед.

Я изогнулся всем телом назад, изображая на лице испуг. Здоровяк снова терпеливо шагнул вперед.

— Ну-ка… — Рука с кнутом замахнулась. — Ха! — И резко пошла вперед.

Но его удар пришелся в пустоту, а я уже летел навстречу Молчуну с поджатыми ногами, повиснув на веревке, которая в одночасье стала моими качелями.

«Когда бьешь сдвоенно — как минимум один удар человек всегда пропустит. А то и оба, потому что теряется, не зная, какой отбивать, — учил нас прапорщик Твердый. — Ну-ка, Рокоссовский, еще разок. — И ободряюще: — Тяжело в учении — легко в бою».

Благодарствуйте, Николай Александрович, за науку.

А в истинности его последней фразы я убедился только что: в бою и впрямь куда легче, поскольку оба моих удара — в пах и под подбородок — Молчун отбить даже не пытался, не ожидая от меня эдакой прыти и наглости.

Хрюкнув по-свинячьи, он согнулся и через секунду рухнул подле моих ног.

Падение в нужную сторону произошло тоже не случайно — успел я отлететь назад и со второго подлета подкорректировал ногами его жирную согнутую спину, придав Молчуну правильное направление.

Ему все равно, в каком месте лежать, а мне позарез нужна удобная подставка, каковой я незамедлительно воспользовался, взгромоздившись ногами на его хребет.

Остолбеневший Семен Никитич пришел в себя лишь через несколько секунд и первым делом метнулся к веревочке, но не тут-то было.

Оттолкнувшись от неподвижного тела палача, я полетел на своих качелях в сторону стола, за которым минуту назад сидел «аптекарь», и встал на него, оказавшись таким образом в опасной близости от стены, вдоль которой свисала веревочка.

Стоять на столе было не совсем удобно — натянутая веревка хоть и не сильно, но тянула меня обратно, так что я пребывал в некоем изогнутом положении, словно собирался встать на мостик, но зато и до стены мне было ногой подать.

— Даже не вздумай, — сквозь зубы процедил я.

Но мое предупреждение было напрасным — он и без того шарахнулся обратно и вжался в дальний угол. Я прикинул возможность полета туда, но, увы, качели были коротковаты.

Семен Никитич тоже покосился на веревку и чуть приободрился — не иначе как пришел к аналогичному выводу.

Боярин мстительно осклабился и истошно завизжал:

— Кострик, Петрак, Бугай!

Но на его крик никто не прибежал, и пришла моя очередь улыбаться.

— Ништо, — зло пообещал мне «аптекарь». — Авось тебе эдак все одно долго не выстоять. — И мстительно прищурился, очевидно предвкушая грядущую расправу над строптивцем.

В это время сзади раздался глухой стон — здоровяк очухался и, опершись на руки, пытался подняться.

Пришлось запустить свои качели обратно и припечатать голову этого борова к земле, вновь встав на его жирную спину.

Семен Никитич сделал осторожный шажок в сторону веревочки, но второго я ему не позволил, продемонстрировав, что хорошо умею бить ногами влет.

Разумеется, удар пришелся по стене, но намек был очевиден.

Тут же отлетев назад, я вновь приземлился на Молчуна и на всякий случай предупредил палача:

— Еще раз попробуешь встать — хребет сломаю. Ферштейн?

Молчун явно понимал немецкий, поскольку утвердительно замычал.

Это хорошо. Осталось…

Я повернулся к «аптекарю» и оценил ситуацию, которая была патовой что для меня, что для него. Ему из угла не выйти, но и до веревочки не добраться — мне наоборот.

И что делать, особенно с учетом того, что время явно играет на боярина?

Прогноз грядущего выходил аховый.

Через часик-два, от силы три, сюда непременно кто-то заглянет и, увидев такую непотребную картину, мигом ринется на выручку.

Ну, положим, что Семен Никитич не успеет его предупредить об опасности, и я его тоже завалю.

Пускай.

Зато третий точно поосторожничает и сработает на расстоянии, тем же кнутом захлестнув мои ноги. Да, я буду извиваться, летать, выкручиваться, и это у него выйдет не сразу, но с пятой или десятой попытки он точно не промахнется.

Впрочем, меня и отлавливать не обязательно. Достаточно отхлестать как следует, стоя на безопасном удалении, и все — берите наглеца тепленьким.

Что будет дальше, прогнозировать не хотелось — перспективы вырисовывались слишком мрачные.

Судя по повеселевшему лицу боярина, он вроде бы пришел к тем же выводам. Значит, надо идти на мировую, и побыстрее, хотя и уступать не хотелось. Сдавать игру в то время, когда я ухитрился кое-чего добиться, глупо.

Ага, тогда мы поступим так…

Я легонько переступил с ноги на ногу и сообщил «аптекарю»:

— Ну что ж, стою я теперь на твердом, мне удобно, а слово, которое дал, привык держать, потому слушай, что за видение мне было перед тем, как я отъехал в Путивль.

Боярин открыл рот. Наверное, он ожидал услышать от меня что угодно, но только не это.

— А теперь у меня к тебе деловое предложение, — сказал я, завершив рассказ об «увиденной» мною смерти Бориса Федоровича. — Ты выпускаешь меня отсюда вместе с Васюком, а я обязуюсь тебе рассказывать о всех своих видениях, которые ко мне придут, и клянусь ничего не утаивать, а слово свое, как видишь, я держать умею.

— Нет уж! — злобно прошипел «аптекарь», и лицо его исказилось от ярости. — Я лучше сдохну тута в углу, чем уступлю. Ишь чего умыслил! Ты хитер, да и я не глуп. Чтоб ты сразу с ябедой [126] на меня к царю побежал?!

— Не пойду, — пообещал я.

— Не верю! — отрезал Годунов, и, судя по его тону и твердому голосу, я понял, что он и впрямь готов стоять в углу до самой ночи, хотя, скорее всего, избавление придет куда раньше.

Но к нему.

Я не удивился его отказу. Каждый судит других по себе, и переубедить «аптекаря», что ради возможности освободиться я готов наплевать на сей инцидент, навряд ли получится. Нужно искать иной вариант.

— Тогда давай так, — великодушно предложил я. — Ты ставишь в моей темнице лавку с удобной постелью, поишь, кормишь, лечишь моего Васюка, который будет находиться рядом со мной, а я тебе рассказываю все свои видения. — И сразу предупредил: — Но учти, что это мое последнее слово.

— Нет, — ответил боярин.

Однако в голосе уже не было столько решимости, да и ответ прозвучал не сразу, а после некоторого раздумья. Значит, стоило поднажать.

— Ты хорошо подумал, старче? — уточнил я.

— А ты и так все поведаешь, — угрожающе пообещал Годунов. — Недолго уж осталось. Вот кто-нибудь зайдет и…

— Понятно, — кивнул я. — Спасибо, что предупредил. — И, глядя на свою веревку, тянущуюся к потолочной балке, а далее через нее поверху и спускающуюся вдоль стены к вороту, задумчиво протянул: — Та-ак. Думается, что и я поспешил предлагать тебе такое, потому как помощи тебе не дождаться. Сразу я, конечно, до тебя не достану — коротковата моя веревочка, но дотянуться ногами до ворота смогу. И вон тот клинышек, который его удерживает, выбить мне тоже по силам. А уж когда я его выбью и веревочка размотается…

«Аптекарь» оценивающе покосился на мою веревку, прикидывая ее длину, и перевел взгляд на ворот.

Я ждал.

На самом-то деле пугать не имело смысла — куда как лучше было бы осуществить все на практике, но я, хоть ни бельмеса не смыслю в высшей математике, основы геометрии в школе выучил хорошо.

Как там? «Сумма квадратов катетов равна…»

Короче, дергаться мне не стоило — даже по самым грубым прикидкам до клина, держащего ворот, я не доставал.

Никак.

Не хватало минимум полметра.

Вот только он этого не знал, а у страха глаза ох как велики.

— Ладно уж, дозволю я тебе эдакое проживание, — махнул он рукой, вновь превращаясь в сухонького безобидного старичка-пенсионера.

— Только помни: стоит тебе нарушить свое слово, и от меня ты ничего не услышишь, — предупредил я и на всякий случай пояснил причину: — И не из упрямства смолчу — дыба и не таким, как я, рты развязывала, а потому, что не смогу. Это мне точно известно — было как-то раз такое после большой драки, где мне досталось. Потом целый год ничего не видел. Ну а если и запою под твоим кнутом, все равно совру, чтоб только отстали.